Сердце стучит набатом, и руки дрожат от радостного предчувствия. Только бы не ошибиться, не обмануться в который уже раз.
Серебряный ключик огнем обжигает ладонь, не признает, не желает себе другого хозяина. Да только не ему решать! Сжать руку крепко-крепко, до боли, любоваться просачивающимся сквозь пальцы ведьмовским светом.
Вот она — гарь! Вот самая темная ночь! Вот ключ! Дальше что? Ждать? Искать? Как оно будет? И будет ли?..
Закрыть глаза, прислушаться. К себе, к лесу. Не спешить, дождаться знамения. Оно должно быть. Как же по-другому!
Тяжело. В голове — гул, колени дрожат, ключ жалит зеленым огнем, и земля ходуном…
Земля ходуном! Начинается!
Открывать глаза страшно, но надо. Столько всего пройдено, столько грехов за душой. Чего уж теперь бояться?
И вот оно, чудо! Там, где все копано-перекопано, с металлоискателем пройдено, свет из-под земли. Поднимается все ближе и ближе, светит все ярче и ярче. Блуждающий огонь под самыми ногами, тянется к серебряному ключику, чувствует нетерпение нового хозяина.
Ждать нет никаких сил. Лопата вонзается в землю, подпрыгивает в руках от нетерпения, как живая. Стук гулкий, как в запертую дверь. Вот он и нашелся, сам в руки пришел. Значит, не сказки, значит, правда все. И награда за терпение вот она, прямо под ногами.
Не сундук, как думалось. Хуже и страшнее.
Гроб… Грубый, почерневший от времени, но все еще крепкий, словно сделанный на века. А может, и на века. Кто же знает, как оно…
Поддеть крышку лопатой, приналечь. Тяжело, и сердце стучит гулко от натуги, а руки дрожат мелкой дрожью. Еще чуть-чуть, самую малость…
Крышка падает, поднимая в воздух столб пепла, набрасывает на лицо серую кисею, и то, что видится сквозь эту кисею, страшно…
Золото, самоцветы, кубки, шкатулки-шкатулочки — много всего, почти до самых краев, а на всем этом богатстве немым стражем — человечий скелет. Черные от золы кости, когтями скрюченные пальцы, череп скалится недоброй ухмылкой, наблюдает провалами глазниц, выжидает, хватит ли решимости покуситься на его богатства.
Небо у горизонта едва светлеет. Скоро придет конец этой ночи. Не все ее переживут, но так всегда было… Самая темная ночь требует жертв. Он тоже принес жертву, и не одну, чтобы наверняка, чтобы у того, кто хозяин всему этому, не возникло сомнений в его преданности. Чтобы был он щедр и милостив.
А под ногами снова дрожит, и домовина медленно врастает в рыхлую землю, уходит вместе с богатством и охраняющим ее стражем. Еще на тринадцать лет уходит… Нужно спешить!
Уже не страшась, горстями загребая монеты и драгоценности, рассовывая по карманам, высыпая за пазуху вперемешку с человеческими костями, вслед за домовиной по пояс врастая в землю… А сияние бриллиантов выжигает душу. Остановиться нужно, а сил нет…
Череп продолжает скалиться, в провалах глазниц сапфирами вспыхивает синее бесовское пламя.
— Иди ко мне, человечек… Иди вместо меня!
Все, довольно! Еще одна горсть — и можно выбираться из разверстой пасти могилы. Жизнь дороже. Жизнь долгая, через тринадцать лет будет еще одна колдовская ночь…
Ветер, откуда взялся ветер? Крышка гроба поднимается в воздух, чугунной тяжестью падает на руку с зажатыми в ней бриллиантами. Боль бешеной собакой вгрызается в разбитые пальцы, вырывает из горла крик.
Бежать! Бежать, пока ухмыляющийся монстр не утащил с собой в преисподнюю.
Земля под ногами шевелится, проседает, и корни мертвого дерева змеями обвивают лодыжки, не пускают. Острие лопаты рубит их на две части, которые тут же чернеют, на глазах просыпаются пеплом. Морок. Наваждение…
Вырваться удалось в самый последний момент, когда не осталось ни сил, ни надежды. Могила схлопнулась с голодным чавканьем, и землю над ней тут же припорошило пеплом.
Вот и все. Ищи-свищи! Гоняйся за зачарованным кладом еще тринадцать лет. Пусть другие гоняются, те, кто не знает самую главную тайну. Те, у кого нет ключа.
Набитые сокровищами карманы приятно тяжелы. Надолго их хватит? Да, может, и на всю жизнь. Но зарекаться не нужно, через тринадцать лет самая черная ночь повторится, и вслед за блуждающим огнем где-нибудь из-под земли вынырнет полный золота гроб.
Надо спешить. Эх, жаль, в темноте не разглядеть, сколько богатства просыпалось на землю, а к утру ничего не останется, гарь заберет себе свое. Жаль, но плата невелика.
Рука ноет. Наверное, пальцы сломаны. Но это тоже небольшая плата за право знать тайну. Ночь на излете, а дел еще много. Уходить лучше не оглядываясь. Хоть и хочется обернуться так сильно, что аж в затылке свербит. Страшно. Страшно взглянуть в синие глаза того, кто даже после смерти всему здесь хозяин. Один раз получилось обхитрить судьбу, а нужно ли рисковать во второй раз?
Времени для раздумий достаточно. И денег тоже достаточно. Впервые в жизни. Кто бы думал, что все получится, что сказка обернется былью!
Вслед за самой темной ночью закончилось и лето. Уже на рассвете зарядил холодный мелкий дождь, и стало понятно, что это надолго. Но им было не до капризов погоды. Тем утром они, то вдвоем с Гальяно, то по очереди, стерегли Дэна, не оставляли его одного ни на минуту.
А Дэн, кажется, не замечал ничего: ни того, что эта проклятая ночь наконец закончилась, ни резко переменившейся погоды, ни мертвого, припорошенного речным песком Лешака, ни высыпавших на берег незнакомых людей. Он смотрел в мутные воды затона и плакал. Или это были не слезы, а капли дождя? Матвей не знал.
Вызванная кем-то «Скорая» увезла в город Тучу и Суворова. И еще долго над просыпающимся лесом раздавался тревожный рев сирены, от которого сердце испуганно сжималось и вздрагивало.
Турист от немедленной госпитализации отказался. Единственное, позволил врачу перебинтовать травмированную руку и рану в боку.
— Ерунда все это… — Он невесело улыбался и так же, как Дэн, смотрел в воду, словно отсюда, с берега, пытался разглядеть на его дне Ксанку.
Он встрепенулся, только лишь когда полный мужичок в фетровой шляпе и мятом плаще отвел его в сторонку для приватной беседы. Они разговаривали, стоя под зонтом, заслоняясь им, как щитом, от дождя и посторонних взглядов. Дядя Саша что-то объяснял, кивал то на мертвого Лешака, то на затон. Мужичок слушал очень внимательно. Вода с зонта стекала ему за шиворот, но он, кажется, этого не замечал.
