молвила та. — Лежи спокойно. И вдыхай поглубже.
— Дым? — удивилась она.
Вскинула глаза и обнаружила, что бабуленька не просто стоит над ней, а машет широкой тряпицей, гоня дым прямо в лицо внучки. По другую сторону очага тем же занималась Ветка. Лица у обеих — краше в гроб кладут.
— Я дышу, — послушно поддакнула Ольга. — И лежу. Что не мешает вам объяснить: за какие грехи со мной так беспардонно обошлись?
На грудь вспрыгнула смешная большеротая жабка с кокетливым шишом на макушке:
— Признала меня?
— Гата, — вздохнула Ольга, — хоть ты из меня дурочку не делай.
— Дурочку из тебя уже сотворили, — поставила диагноз спокойная, как танк, Сумерла. — А мы вот в разум тебя приводим. Благо, вовремя поспели. Иначе быть тебе, девонька, новой отступницей.
— По-моему, она вполне адекватна, — тоном эксперта заявила Ветка. — Мы не перебарщиваем?
— Не нам судить, — окоротила её Лада Всеславна, вопросительно уставившись на Сумерлу: — Что скажешь, матушка?
— Довольно с неё, — согласилась та.
— Точно? — заосторожничала бабуленька. — Что-то мне её взгляд не нравится.
— Я бы тоже так смотрела, если бы меня родная сестра в туалете душила, — проворчала Ветка, присев на корточки: — Лёк, только не вздумай меня смертельно ненавидеть. Иначе бы ты со мной не пошла. Пока бы разрешение не получила.
— Чьё? — начала догадываться Ольга о подоплёке всей этой катавасии. — Гата, меня заворожили?
— Заклятье вечной любви наложили, — пояснила та, поглаживая её щёки лапкой. — Прежде-то всё присушить пытались, да не вышло: нынче не всякую девку присушишь. Больно умные все стали, — выдала она сакраментальную фразу.
— Значит, Марго всё-таки не побоялась на меня волховать, — вспомнила Ольга её же слова. — И с Батюшкой Бором враждовать не боится.
— Надеется, что он поздно узнает, — пояснила Сумерла. — Он всё больше размышлять повадился: по сторонам не глядит пенёк старый. А, как узнает, уж поздно будет: Масатка сильней любого Большака́ станет. Ну, спрашивай, — разрешила она. — Чем озабочена?
— Когда мы на Скипера охотились, я вспомнила одну сказку. Про него. О том, как он похитил трёх богинь: Живу, Лелю и Морену. Заворожил их…
— Знаю эту сказку, — усмехнулась Гата. — Были такие. Не богини, понятно, а дочки старейшины. Веков за пять иль шесть до крещения Руси. Я уж точно не припомню. Заворожил их не Скиперка, а Моргощь. Он на такие дела мастер. Живу-то с Лелей, как надоели, прочь прогнал. Девки по нему все иссохлись, да и померли. А вот Мара ему по сердцу пришлась: злыдня удалась на славу. После в Навь попала и тут изрядно покуражилась. Пока её Ма-Са-Та в небытие не спровадила.
Она уколола Ольгу острым ледяным взглядом и подтвердила:
— Так он и с прочими девками обходился. Вроде той полуверицы, с которой вы нынче покончили. Так и с тобой поступить замыслил. Как ты к нему нынче льнула да млела? Не забыла?
Ольга вспомнила и обмерла: Илья! Он же их видел. И увиденное ему очень не понравилось — не сказать хуже.
— Не терзайся, — снисходительно молвила Сумерла. — Пока ты жива, ничего непоправимого нету. Суженный твой уж всякого насмотрелся: поймёт. Но после, — строго предупредила она. — А прежде надо вам кое-что узнать. И не от меня: от самой Масатки. Чтобы вы не сомневались, что услышанное одна чистая правда. Вот к ней вы ввечеру и наведаетесь. Там и колдуна встретите.
— А всё-таки, — не выдержала Ветка. — Как они смогли её заворожить, если на ней твой оберег?
— Оберег тебе не скафандр для выхода в открытый космос, — внезапно сразил их наповал древний, как мамонт дух. — Ну, чего вылупилась? Думаешь, если я по привычке иногда говорю, как ископаемое, так им и осталась?
— Умеешь ты удивить, — в полном обалдении пробормотала Ветка.
— А оберег, — продолжила Гата нравоучительным тоном, — на то и оберег, чтобы оберегать от чужого зла. От своего собственного один оберег: ты сама. Почему Моргощь не мог присушить твою сестру? Да потому, что она от своей любви к Илье не отступила. Хотя и считала его колдуном. От него самого отказалась, а от любви нет. Тем она себя и защищала. Ибо такая броня покрепче любого скафандра. А вчера её гордыня бестолковая, — безжалостно припечатала Сумерла подопечную, — в той защите червоточину сотворила. Крохотную, но достаточную, чтоб Моргощь через неё до души добрался. А любая волшба над людьми только так и творится: через душу. Завладей ею, и завладеешь человеком: всемерно и всепоглощающе.
Она помолчала — приставники боялись нарушить это молчание, подспудно чувствуя недосказанность. Бабуленька думала о своём, кивая в такт мыслям головой. Ветка неизвестно: думала хоть о чём-то, или ветер в башке гулял? Ольга же поедом себя ела, представляя, что сотворила с Ильёй. Ей хотелось сунуть голову в очаг, чтобы в ней выжгло все казнившие её страхи.
Наконец, Сумерла спросила:
— Вы думали когда-нибудь, как получили своё мастерство? Как кому что досталось? Почему ваша бабушка обрела самое могучее оружие? Её любовь безусловна и неподкупна. На кого бы обращена ни была. А такая любовь и сама по себе могучее оружие. Что не каждому по руке и по силам. Ладно, — махнула она лапкой. — Довольно с вас науки на сегодня. Ты, Ладушка, — как-то особенно уважительно обратилась она к бабуленьке, — не обессудь, но в твоём дому ещё одна гостья объявится. Прислужница моя Гарафена.
— Змея что ли? — удивилась Ветка.
— Какая змея? — не поняла Ольга.
— Ты что, не помнишь? Она ещё в море-окияне на острове Буяне камень Алатырь стерегла. Вопросы всем задавала, а тех, кто не ответит… Кстати, Гата, а что она с ними делала? В окияне топила или на обед кушала?
— Вот, о чём я тут битый час толковала?! — рассердилась Сумерла. — Телятя ты необлизанная! Что ты свою червоточину всё теребишь? Дожидаешься, когда Масатка и в неё своё жало запустит? Чего ты всё хорохоришься, бестолочь невоздержанная? Если себя не полюбишь, так и никто тебя любить не станет. Выдумала тоже, — уже мягче проворчала она, — будто мужикам лишь телесную красоту подавай. Так и то дело прошлое. Ты вон уже и похорошела, а всё себя дылдой неловкой видишь. Поганкой землистой.
— А! — махнула рукой Лада
