здесь, плохой это знак. Это будет сложный день и очень сложный вечер, родная.
Они ехали в тишине. Вила как-то странно смотрела на проплывающие мимо жаркие от урожая поля, не моргая. Солнце уже садилось, его теплые лучи золотили ее черные волосы, и закатные сполохи отражались в ее теплых карих глазах. Потом она опустила взгляд и сгорбилась, будто неприятные воспоминания нахлынули на нее с непреодолимой силой. Алана догадалась, что мать думает о красных, которым ей предстояло прислуживать на пиру, и представила, как руки ее, держащие серебряные блюда, будут дрожать от ненависти и бессильной злобы. Алана положила матери руку на плечо, и та подняла голову, будто вынырнула из омута.
— Алана, у меня есть просьба. Пожалуйста, проводи Еву к бабушке, она забыла там позавчера куклы, и все время плачет. Если ее плач услышат гости, это может не понравиться мастеру Оливеру и Флоре.
— Деревня далековато, — с сомнением протянула Алана. — Сегодня вернуться не получится, сумерки уже, туда бы дойти. Может, завтра утром? А сегодня помогу тебе с готовкой. Столько народу! Ты одна не справишься.
— Да мы все почти уже приготовили. Отдохни лучше, — настаивала Вила.
Она и представить не могла, что дочь, вопреки ее разрешению ничего не делать, вернется, чтобы хоть одним глазком глянуть на кружащихся в танце красивых герцогов и их изящных леди.
4. Алана
Когда тем вечером Алана подошла к воротам, она уже знала, что что-то не так: дубовые кованые двери были распахнуты настежь, будто кто-то огромный толкнул их рукой величиной с гору. Одна из унизанных артефактами створок, смыкавших периметр защиты, болталась лишь на верхней петле, упираясь углом в рыхлую черную землю.
«Успокойся, это ни о чем не говорит, — наивно сказала она себе, понимая, что это лишь самообман. — Может, что-то повредило двери».
Внутри свернулся клубок страха. Алана сунула руку под плащ и нащупала через ткань рубахи острый край маминого амулета, сжала его, успокаиваясь. Ей казалось, что дыхание было таким громким, что его могли слышать в деревне. Кровь стучала в ушах.
Постепенно морок ужаса отступил. Амулет согревал руку.
Алана прижалась к стене, чтобы и свет луны не мог ее достать, и скользнула за открытую и покалеченную створку, провела пальцами по холодным заклепкам: зачарованные узлы на пересечении металлических пластин были будто вырваны с корнем, и вместо касания причудливой серебряной вязи она укололась об острые шипы-занозы. Стараясь держаться тени, прячась за кустами, девушка, пригнувшись, побежала к главному зданию, стараясь не шуметь. За стеклами зиял мрак. Огромные окна большого зала второго этажа издалека казались черными провалами. Флигели тоже выглядели нежилыми. Когда Алана подошла ближе, молясь Свету, чтобы все почему-то просто покинули имение, она увидела, что многие рамы выбиты, а об рваные края стекол сквозняк треплет занавески. Все двери были закрыты.
Стояла какая-то странная тишина. Не пели птицы, не пищали мыши. Алана поняла, что не слышит и собак, и, бросив взгляд на будки, похолодела: маленькие и большие, верные и всеми любимые питомцы лежали, не двигаясь. Алана не решилась подходить. Она не верила, что собаки уснули.
Тенью девушка скользнула к торцу левого флигеля: там слуги всегда оставляли дверь прикрытой, но не запертой, чтобы можно было быстро попасть в дом. Ручка легко поддалась, и она очутилась внутри, но и внутри было так же тихо, как и снаружи. Алана бежала к комнатам родных и просила Свет помочь ей забрать их из этого вдруг ставшего мертвым дома; у печи, не останавливаясь, она подхватила прислоненный к косяку ухват и продолжила путь. Комнаты мамы и папы были пусты, кровать застелена, похоже, они не возвращались.
Каждый раз, заворачивая за угол, Алана поднимала ухват, и каждый раз за углом оказывалось пусто. Бесконечной анфиладой разворачивались перед ней темные, нетронутые, пустые и холодные комнаты слуг, потом — блещущие подсвечниками и зеркалами в лунном свете такие же будто остановившиеся во времени покои Голденеров. Будто кто-то разом потушил свет, задул камины и сменил тепло огня на осенний холод. Алана дрожала, дышалось рвано, как на морозе. Девушка никогда не сталкивалась с магией, но все вокруг дышало именно ей: темным и могущественным заклинанием.
Алана замерла у двери, ведущей к холлу у главной лестницы. Никогда еще ей не было так страшно, она убеждала, но не могла заставить себя открыть тяжелую дверь и подняться наверх — туда, где должен был быть праздник, где двумя часами ранее собрались хозяева и их гости, подносили напитки слуги, играли музыканты. Ей нужно было туда: вдруг кто-то остался наверху, кто-то, кому нужна помощь. Вдруг мама лежала там, среди застывших зеркал танцевального зала, и…
Прислонившись разгоряченным лбом к мерзлому дереву, Алана вспоминала все, что читала о шепчущих, и не могла припомнить в описаниях заговоров ничего похожего. Но что это, если не магия? Разве может быть так тихо и мертво в обычном доме?
Сверху, со второго этажа, донеслось что-то похожее на стук, какой издает глиняная посуда, упавшая на пол, а потом шорох и, кажется, человеческая речь. Это было так неожиданно, что сердце девушки пропустило несколько ударов, и она неосознанно надавила на дверь лбом, отчего та немного приоткрылась, не оставив места сомнениям. В образовавшуюся щелочку Алана увидела кусок роскошной лестницы, ведущей на второй этаж. Перила в одном месте были проломлены, а рядом с ними лежал… Свет… Тело Марека, кучера, лежало рядом. Спина его была изогнута так, будто им ударили о перила как тряпичной игрушкой — и оставили, сломанного, валяться рядом. Руки мужчины сжимали дубину. Под ним расползалось черное пятно, и ей показалось, что она слышит тяжелый смрадный запах.
Не открывая дверь шире, Алана присмотрелась к фреске над лестницей: по низу ее шли характерные для портальной стены трещины. Мастер Оливер очень дорожил этим изображением, он точно не разрешил бы открыть туда портал. Единственная портальная стена, укрепленная, как и полагается, располагалась у подножия лестницы и Алане видна
