— Родители знали, как вы ходите? — нахмурился я.
— Да, — пожала Лава плечами, как будто в этом не было ничего особенного. — Там не было прям уж зарослей, просто какие-то кусты, трава. Так все ходили. Тогда это казалось даже безопаснее, чем через две дороги и перекресток. Тюкалинск… очень маленький, очень тихий город, — добавила поспешно, будто хотела либо оправдаться, либо оправдать чужую беспечность. — У нас никогда ничего не случалось. Дети всегда играли спокойно во дворах без присмотра родителей, ходили в школу сами с первого класса, носились по округе. Не было… страха…, — прошептала она едва слышно, обхватывая согнутые колени руками, кладя на них подбородок. Стала совсем крошечной. А кукольные стопы обожгли холодом бедро даже через ткань брюк.
— До Светозара, — процедил, сквозь сжатые зубы, растирая Славкины замерзшие ноги.
— Да. До него… Мы… Мы шли из школы, и я убежала вперед. Обиделась на Дыма, потому что он отказался идти ко мне, домой торопился. У него футбол во дворе и парни, а у меня девчячья игрушка на плойке и математика, которую я ненавидела… Я убежала, почти вылетела на Светозара… Ничего не успела понять. Испугалась только. Очень сильно. А Сухоруков меня схватил, сдавил, зажал рот рукой, так крепко, что я нижнюю губу порезала о собственные зубы, и пошел навстречу Дыму. Он просто нес меня. Понимаешь? Я пробовала лягаться, но… Только пугалась все больше и больше. Плакала.
Я только страх помню очень хорошо и запах. От Сухорукова пахло мятой и перцем. И немытым телом. Голос его помню, хрипло-скрипучий, но… какой-то мягкий.
Дым его сразу узнал. Застыл, кулаки сжал, как будто действительно думал, что может что-то сделать злобному мужику.
Сухоруков держал нас в той шахте почти полгода. За решеткой. Как зверят. Приносил еду и воду. Старые шерстяные одеяла, воняющие пылью и плесенью, лампу на батарейках. Ко мне никогда не прикасался, не разговаривал, но через меня манипулировал Дымом. — Славка сглотнула громко и гулко, уткнулась лицом куда-то мне в шею, отчего голос стал едва различим, дышала так часто, как будто ей не хватало воздуха. Надсадно и натужно и не прекращала говорить. Говорила очень быстро, словно боялась остановиться.
— Он увел Димку с собой в первый раз через две недели после того, как запер нас. Зачем, я тогда не знала, но боялась все равно. Боялась, плакала и зажимала руками рот. Сухоруков не выносил слез, мог ударить. Не меня, Дыма. За любую мою провинность, Светозар наказывал Димку…
Было так страшно, когда он забрал Дыма… Я осталась одна, и мне казалось, что прошло несколько часов, дней, лет… Я вцепилась в решетку руками и смотрела на вход неотрывно. Ждала Димку, ждала так отчаянно, так безнадежно. Звала его. И смотрела, боялась моргнуть, дышать боялась. Очень страшно было пропустить почему-то его возвращение. Плакала, наверное. Не помню уже.
И Дым вернулся… Только другим… — голос скатился до едва слышного, рваного шепота. Потом опять зазвучал ровно. — Он обнял меня, сказал, что все будет хорошо. Только…, — Славка замерла на миг, покачала головой. — После этого хорошо уже никогда не было. А Светозар улыбался, скалился почти… И от Димки пахло мятой и перцем. Отвратительно пахло, но я не могла перестать к нему прижиматься все равно.
Я ненавижу этот запах. Этот гребаный запах. А еще сырость, вкус ржавого железа на языке и сырой холод. В той шахте было очень холодно. Всегда.
— Слав… — я хотел попросить ее остановиться, хотел, чтобы она прекратила. Потому что ей больно, потому что страшно, потому что воспоминания, вонзаются и тянут крюками. Но… Лава снова дернулась отчаянно и сильно, мотая головой. Опять уткнулась лбом в собственные колени, словно спряталась от всего, отворачиваясь от меня, и продолжила говорить.
— Вареник… Тот кролик на моем капоте — это Вареник. В клетке было много игрушек: солдатики, машинки, роботы и Вареник… Не мы с Дымом придумали ему имя. Светозар сказал, что кролика так зовут, что он потерял хозяина. Понимаешь, Гор? Я держала в руках игрушку другого мертвого ребенка. Я…
Лава опять не смогла договорить, только замотала головой, задышала хрипло и громко, дрожала снова. И я гладил ее по закаменевшей спине, растирал ледяные плечи, ждал, потому что понимал, что это не конец истории. Продолжить она смогла только через несколько мучительных минут борьбы с собой, с собственными чудовищами из детства.
— Сначала Светозар приходил почти каждый день, приносил еду, говорил с Димкой. Трогал его, гладил руки через решетку, смотрел, скалился. От него всегда воняло этой дикой смесью запахов. Сухоруков сильно хромал. А потом стал приходить реже, мог не появляться несколько дней подряд. Мы экономили воду, прятали еду, спали в обнимку, потому что было ужасно холодно. Димка не доедал, делился со мной. Не знаю, зачем Светозар держал меня тоже так долго… Я ему была не нужна. Не знаю, почему не убил. Может, боялся потерять над Димкой контроль, может вообще вспоминал про меня только, когда видел.
От Славкиного спокойного тона меня шарахнуло, протащило животом и спиной по ржавым гвоздям. Захотелось убивать. Долго и со вкусом ломать чужие кости и смотреть, как кровь струится по рукам. Но я не мог убить призрака… Не мог даже сраное спасибо сказать мальчишке, который делал все, что мог, чтобы Лаве было не так страшно и холодно.
— Светозар мог не трогать Дыма неделями, — продолжала все еще ровно Слава, — потом вдруг забирал несколько дней подряд, потом опять не трогал и опять забирал. До бесконечности. Мы не знали, когда он вернется, куда уходит, не понимали даже, где мы. Но каждый раз, когда Дым возвращался, говорил, что все будет хорошо. Каждый раз, каждый гребаный раз! — выкрикнула Воронова, скривившись. Сделала несколько рваных вдохов и снова заговорила ровнее. — А потом Димка заболел. Кашель, насморк, лихорадка. Сухоруков начал суетиться, принес лекарства, еще несколько пледов и даже горячий чай в термосе. Дым болел долго, температура держалась несколько дней. Очень высокая. Я не знала, что делать, не понимала, что могу сделать, что надо делать. Очень-очень сильно боялась. Почти не спала, потому что следила за тем, как спит Димка, постоянно трогала его лоб, поила, помогала есть и ходить в… в туалет.
А однажды ночью, когда жар наконец-то спал, Дым рассказал, что Сухоруков хромает, потому что у него какая-то болезнь с костями или суставами, что он постоянно пьет какие-то таблетки. Сказал, что в следующий раз, когда Светозар придет за ним, он его задержит, а я должна бежать. Бежать и прятаться, добежать до людей, позвать на помощь. Мне было так страшно. Я не хотела, отказывалась, сопротивлялась, как могла… А Дым уговаривал несколько дней. И уговорил, — Лава снова шептала, как будто каялась, как будто признавалась в чем-то ужасном, не смотрела на меня. — Когда Сухоруков в очередной раз открыл решетку, чтобы увести Димку, Дым боднул Светозара головой, повалил его, а я рванула к выходу. Сухоруков просто не ожидал, поэтому, скорее всего, и не устоял на ногах. Я помню Димкин крик. Его голос, его лицо. Я помню… Он кричал, чтобы я бежала, кричал, чтобы пряталась. Кричал… — Славка всхлипнула и рванулась ко мне, прижалась снова, обхватывая за шею, почти душила и отчаянно дрожала. — Он так зло кричал…
— Ты все сделала правильно, Слав, — прошептал ей в макушку, ощущая под пальцами напряженные мышцы, острые косточки, трогательные лопатки. — Моя Лава…
— Я оставила его, — затряслась она еще сильнее. Не плакала. Ее просто трясло. — Бросила там и убежала. Ничего не сделала, никак не помогла. Сухоруков забрал его, увел, утащил. И Дым умер! Умер, потому что я ничего не сделала! — почти прокричала Лава, отстраняясь, смотрела мне в глаза. Дикий, бешеный взгляд, зрачок на всю радужку. Захлебнулась воздухом и застыла, цепляясь за меня, продолжая дрожать и шумно дышать, продолжая смотреть. — Это я виновата, — прошептала на грани слышимости. — Я…
— Ты все сделала правильно. Привела полицию, рассказала про Светозара, — Слава меня не слышала, никак не отреагировала на слова, даже не пошевелилась.
