Когда мы взлетаем, я сижу в кресле бегуна, но как только полет стабилизируется, я расстегиваю ремни и усаживаюсь на колени рядом с Каем, крепко сжимая его руку.
Он смотрит на обшивку корабля, и я вижу, что там нарисована настоящая картина, а не какие-то зарубки или пометки: люди стоят и смотрят в небеса, которые, кажется, падают прямо на них. Но некоторые — не все — собирают осколки неба и кладут их в рот.
— Пьют небо, — говорит Кай. — Вот что они делают, как и говорила Инди. Подобная картина была нарисована на одном из наших кораблей. — Он делает глубокий вдох. Его голос звучит тверже. — На этой картине ты привозишь воду Врагам, чтобы помочь им пережить чуму, — обращается он к Лоцману. — Не так ли?
Некоторое время Лоцман не отвечает. Затем из динамика доносится его голос, тихий и грустный, и я думаю о том, что нам в первый раз доводится слышать его настоящий голос. — Общество сказало нам, что если Враг заразится чумой, их будет легко победить и взять в плен, — говорит Лоцман. — Но когда чума начала действовать, нам дали приказ оставить их на месте.
— И смотреть, как они умирают, — произносит Ксандер.
— Да. Когда некоторые из нас брали на себя риск привезти им воду, большинство не пили ее, несмотря на засуху. Они не доверяли нам. Да и с чего бы? Мы годами убивали их одного за другим.
Я думаю о тех жаждущих, умирающих людях, которые не могли ничего пить, кроме дождя, который все не проливался.
— Значит, Враг все-таки существовал, — говорит Кай. — Но когда они исчезли, Восстание стало разыгрывать их роль. Это вы убили тех фермеров на вершине Большого Каньона, чтобы они не разоблачили вас?
— Нет, это сделало Общество. Годами они использовали жителей Отдаленных провинций в качестве заслона между центральными провинциями и Врагом. — Лоцман прочищает глотку. — Мне пришлось осознать тот факт, что нам никогда не стать настоящими мятежниками, если мы позволим фермерам, Аномалиям и Отклоненным умирать. Мы уверяли себя, что наше время еще не пришло, но мы все равно должны были попытаться.
Теплая рука Кая в темноте сжимает мою ладонь. Если бы Восстание вышло на сцену еще тогда, скольких можно было бы спасти: семью Кая, Вика, мальчика, принявшего синюю таблетку.
— Вы должны знать, что Восстание действительно существовало, — говорит Лоцман. — Ученые, придумавшие иммунитет к красной таблетке, были настоящими мятежниками. Как и твоя прабабушка. Как и многие другие, особенно те, кто служил в армии. Но потом Общество осознало, что силы их тают и что в их собственных рядах назревает бунт. Они пытались как-то контролировать положение, избавляясь от Отклоненных и Аномалий. А затем Общество начало проникать в ряды мятежников, а мы в их ряды, и все смешалось. Сейчас я уже не могу сказать, кто есть кто.
— А кто же тогда пустил чуму в водные ресурсы городов? — спрашиваю я. — Кто организовывал диверсии в Восстании, если не сторонники Общества?
— Получается, — говорит Лоцман, — что запасы воды были инфицированы последователями Восстания с благими намерениями. Им казалось, что мятеж слишком затянулся, и следовало его ускорить.
Несколько минут мы молчим, переваривая сказанное. Если случаются такие вещи — если то, что кажется помощью, превращается в горе, если бальзам приносит боль вместо исцеления, — становится ясно, какими ошибочными могут быть решения, вначале казавшиеся правильными.
— Но почему Общество не уничтожило Восстание, прекрасно зная о его существовании? — спрашивает Ксандер, прерывая молчание. — Общество могло вылечить своими силами каждого больного: Окер сказал мне, что у них всегда было лекарство. Почему Общество не заготовило достаточно лекарства, ведь тогда они могли бы контролировать болезнь и ситуацию в целом?
— Общество решило, что проще будет допустить Восстание, — произносит Кай. — Не так ли?
Не успевают эти слова слететь с его губ, как я тут же понимаю, что он прав. Вот почему переход власти прошел так гладко, с минимальным сопротивлением.
— Потому что, допустив Восстание к власти, — говорю я, — они с легкостью предвосхитили исход дела.
Предвидение конечного исхода дел. Вот, о чем говорила моя чиновница в музее Ории. Вот, чего она добивалась в моем случае, и что Общество всегда принимало во внимание.
— Общество обнаружило, что мы нашли иммунитет к красной таблетке, — говорит Лоцман.
— Люди перестали забывать события, — мне все становится понятно. — Люди жаждали перемен, мятежа, — и они его получили. А Общество осталось у власти, лишившись своего народа — включая многих, участвовавших в Восстании — и отлично сознавая, что случилось в действительности. Общество могло бы кое-что изменить, но в целом все продолжало бы идти своим чередом. — Общество должно было знать (и, скорее всего, предвидело это), что люди, в конечном счете, потеряют покой. Почему бы не допустить мятеж, если можно рассчитать итог и сохранить власть, но только под другим именем? Почему не использовать Восстание, представив его поначалу как настоящий, правдоподобно выглядящий мятеж? Общество использовало веру народа в Лоцмана и извлекло из этого выгоду.
Но все пошло наперекосяк. Чума мутировала. Люди имели больше знаний и еще больше желаний, чем предполагало Общество, даже те, кому не выпало шанса приобрести иммунитет к красной таблетке. Такие люди, как я.
Общество мертво, даже если оно еще не знает об этом.
Я верю в новое начало. Как и многие другие — те, кто писали на обрывках бумаги, вывешивая их в Галерее, те, кто из последних сил продолжали работать, чтобы позаботиться о больных, те, кто осмелились поверить, что все мы можем быть лоцманами чего-то нового и лучшего.
Шаги легки — как бархат,
Бесплотны — словно снег.
Пустыня с Морем пройдены,
За ними — пара Рек.
Я смотрю на Кая и мысленно переписываю конец стихотворения.
Поход мой завершился,
Итог: ты мой навек.
***
Дверь трюма открывается, и Ксандер спускается вниз, из кабины за его спиной струится мягкий свет. — Я подумал, что неплохо бы осмотреть Кая, — говорит он, и я улыбаюсь Ксандеру и получаю улыбку в ответ, на мгновение все кажется таким же, как раньше. Ксандер смотрит на меня с желанием и болью в глазах; мы бешено летим над неизвестными землями, и я начинаю понимать, почему Кай ответил на поцелуй Инди.
А потом все исчезает, и я могу уверенно сказать, что для нас, для Ксандера и меня, уже слишком поздно. Не потому, что больше не могу его любить, но потому, что больше не смогу достичь его.
