через много лет после некоего события такие вот заново рожденные, объединенные общей памятью, собираются вместе. Чтобы повторить или, напротив, предотвратить нечто. Малиновка, согласно легендам, направляет душу на новый путь. Но довольно теории. Есть ли среди вас кто-то еще, чья память хранит осколки чужой?
Аодан, Кхира и Мавис могли только покачать головой.
– Что ж, прежде чем я запишу все подробно и задам вопросы по ходу вашего рассказа, давайте преодолеем еще одну небольшую сложную историю, которая меня беспокоит. Девица Десмонд, поговорим наедине или у вас нет тайн от друзей?
Мавис покраснела, встала, снова села:
– Нет у меня. Тайн.
– Ну что ж. Нам стало известно, что ваш отец, Уоррен Десмонд, в день вашего отъезда в Дин Эйрин упал с лестницы так неудачно, что до сих пор может лишь лежать и сидеть – за ним ухаживают слуги. Соседи утверждают, что ваши с ним отношения оставляли желать лучшего. Не расскажете, что именно случилось?
Мавис снова встала. Помолчала, крутя пальцами край вязаной шали. Сама вязала.
– Я же не от него, – сказала она спокойно, глядя в пол. – Я от ши. Он знал. Терпеть меня не мог. Мама с ума сошла. Давно. Я ее здоровой не помню. Вот. В тот день, когда меня в Дин Эйрин позвали, он сказал, что отправит маму в Бетлем. И что рад от меня избавиться. Ну, другими словами, понятно.
Она помолчала. Все молчали.
– А я и подумала – он правда ее отправит, и мама там умрет. Там плохо, в Бетлеме. Он на лестнице стоял. Я внизу. Я замахнулась вроде как и крикнула – нахрен пошел, нахрен. У нас конюх так ругался. Он ко мне добрый, конюх. Вот. Лестница тогда проломилась сразу в трех местах. Отец… ну он упал в пролом. Конюх прибежал, мамина служанка тоже. У нас мало слуг. Я все сама делала.
– И вы уехали, убедившись, что ваш отец – будем так его называть – в достаточной мере потерял здоровье, чтобы в доме заправляли слуги, а слугам вы доверяете? – уточнил почему-то Ласар. Он говорил сейчас очень похоже на своего учителя.
– Ну да, – кивнула Мавис. И села.
– Правильно сделали, – сказал Ласар. Студенты закивали. Эремон чуть улыбнулся:
– Что ж, благодарю за откровенность. Я думаю, позже мы сможем немного помочь вашей матери и навести в вашем доме порядок. Но это будет после Самайна. Понимаете, почему?
– Потому что Самайн мы можем не пережить, если сейчас ничего не сделать. Как не дожил до него профессор Дойл, – резко сказала бледная Эпона.
– Вы правы. Но мы постараемся переиграть прошлое, – Эремон обвел студентов взглядом. Расслабились. Отлично.
– Как скоро можно и насколько сложно связаться с Эшлин, чтобы предупредить ее? – спросил он быстро.
– А мы точно не знаем, куда пэйви поехали! – радостно ответил Эдвард Баллиоль. Оценил направленные на него взгляды и немного смутился: – Ну что? У меня ж чутье. Магистр Эремон – он на нашей стороне!
* * *
Эшлин редко видела сны. Ши владели искусством засыпать быстро и глубоко, просыпаясь с солнцем или раньше полностью отдохнувшими. Сны приходили либо знаком тревоги, болезни или любви, либо предупреждением, либо в дни переломов года с особым ритуалом.
Этот же пришел непрошеным, прокрался самым темным предрассветным часом. Вот только что тревоги отступили перед мягкой черной ночью, но сквозь нее проявились странные ощущения, как свет фонаря сквозь одеяло, которым укрыт с головой.
Она видела перед собой дубовую рощу у холма. Босые ноги щекотали травы, краснело заходящее солнце, его уже обступали сумерки, тревожные ранние сумерки Самайна, полные скорого снега и скорой смерти. Где-то высоко шумели ветви и листья, пахло холодом. Недавно была гроза, и растрепанный хвост тучи еще виднелся над горизонтом.
Эшлин хотела шагнуть, но не смогла двинуться. Рук больше не было. Ног тоже. Она была древесным стволом, осенним дубом, и в этом стволе билось живое и горячее сердце. Подчиняясь его ударам, тянулись по стволу и ветвям дерева соки, пытаясь оживить его.
Из-за холма, нависавшего ночной тенью, вышел Горт. В его руках блестела чаша, а на поясе – серп. Таким серпом срезали на праздник омелу. Таким серпом можно было перерезать горло. В распущенных волосах Горта вился плющ, это было так понятно, ведь само имя Горт означало «плющ», а имя Гьетал – «тростник», и Эшлин знала во сне, что плющ этот ядовит.
Подойдя ближе к дубу, Горт запел, и каждый звук его песни отзывался внутри болью. Будто это были не слова, а удары топора, что вгрызался в древесину. Он наклонил чашу, и к корням полилась кровь, обжигая их. Эшлин кричала, но ни звука не могла произнести, только шелест ветвей становился громче. Сухие листья безжизненно падали вниз, и сок замер, как замерло и сердце. Она откуда-то знала, что это кровь Брендона впитывается в древесину, становясь огнем, оставляя на ней черные обугленные пятна.
А потом Горт резко замолчал, протянул руку, накрыл ее живое сердце, бьющееся среди коры дуба, и сжал его. Эшлин услышала оглушительный треск и почувствовала, как вместе с деревом падает вниз, но пролетает сквозь землю и несется дальше, сквозь серый туман междумирья.
А потом просыпается, сев так резко, что ударилась о жердь шатра. Чьи-то руки подхватили ее, потащили наружу, она начала было отбиваться, но голос Гьетала над ухом резко произнес:
– Проснись. Сейчас же. Нужна помощь.
Табор был на ногах. На два соседних шатра, возле того, где ночевала семья, приютившая Эшлин и Гьетала, попадали сухие деревья, еще два – на ближайшее вардо. К счастью, никто не пострадал, но нужно было проверять и вытаскивать вещи, переставлять шатры, у вардо треснула ось – над ней возились мужчины. Эшлин сунули в руки успокаивать плачущего ребенка, она кутала его в шаль, шептала ласковое и смотрела, как сумрачный Гьетал говорит со стариками.
Дерево, упавшее совсем рядом, оказалось дубом.
Алекса поймала взгляд Эшлин и подозвала ее. Та встала возле Гьетала, укачивая заснувшего малыша.
– Твой старший сказал, что ваш враг заставил деревья упасть, и дальше может быть хуже, – сказала старуха.
Гьетал кивнул:
– Мы навлекаем на вас беду. Нам придется уйти и идти дальше своим путем.
– Он хочет, чтобы вы вернулись? – спросил старик.
Гьетал вновь кивнул.
– Ну так вернитесь, – сказал старый пэйви спокойно. – Вернитесь и сделайте то, чего он не ждет. Мир велик, дорог много, но бежать всю жизнь нельзя. А мы вас проводим. Все равно каждый год едем в Альбу на ярмарку. Сможете сказать своему врагу,
