— Скажи мне, Летэ! — Понятия не имею, отчего так захотелось узнать, что в ее голове.
— Вы…
— Ты.
— Ты сочтешь меня чокнутой, — пролепетала она, опять краснея.
— Только не я! — Шагнув ближе, сел перед ней на корточки, заглядывая в глаза с видом восхищенного и готового внимать любой бабской херне придурка. — Посмотри на меня, ты можешь мне верить!
Можешь, можешь. Иначе как я тебя поимею во всех смыслах?
— Мне постоянно кажется… ну, что вот это все будто не моя жизнь. — Она посмотрела неожиданно прямо, отчего за ребрами неприятно кольнуло. — Не знаю, как и объяснить-то. Ну как если бы все вокруг меня какое-то неправильное, ненастоящее, что некоторые люди… они не те, кем кажутся, и все это… работа изо дня в день, каждое мое движение… они бесполезны, что ли. Что бы я ни делала, это словно все не то… Ерунда какая-то, в общем. — Зажмурив глаза, она замотала головой, отчего из косы высвободилась яркая прядь, и я без единой мысли потянулся ее поправить.
— Не ерунда, говори все, Пушистик! — Ты ведь даже не представляешь, насколько права, и твоя интуиция тебя не обманывает, в отличие от меня. Это не твоя жизнь, не твоя работа, а все люди, что тебя шпыняют, не имеют значения, скоро ты над ними возвысишься, и в следующий раз они станут почтительно гнуть перед тобой спину, если вам еще суждено встретиться или если они в принципе люди. Потому что в ином случае ты будешь той, кто вынесет им смертный приговор.
— Пушистик? — одними губами произнесла Летэ, цепенея, когда я повел пальцами по ее щеке.
— Да, такая прекрасная, такая нежная. — Зараза! Что там еще несут в таких случаях? — С первого взгляда в сердце мне запала.
— Я? — Как бы у нее глазищи эти голубые из орбит не выскочили.
— Ты, Летэ, ты! Ты у меня здесь теперь! — Схватив ее ладонь, прижал к своей груди, а мой зверь почему-то изумился, сначала отшатываясь, но потом сдуру рванулся навстречу. Цыц, скотина, не она это, просто забава все! Размечтался! — Станешь моей, Пушистик?
— Как — твоей? — Она уже и не дышала.
— Уезжай со мной прямо сейчас. Уже завтра к вечеру будем в Камьюсе, а там и до моей вотчины день пути.
— Но… — А ну не смей задумываться и срываться с крючка, курица полупьяная!
— Я не для позора тебя зову! Женой моей будешь! — И пока рот раскрыла возразить, потянул на себя, одаривая самым первым в ее жизни поцелуем. Работал языком и губами на славу, так, чтобы наверняка одурела, и сам не заметил, как увлекся, чуть не заскулил, как потекшая сучка, отрываясь, потому что попытаться завалить ее прямо тут, рановато будет. Но захотелось. Да так, что аж запекло огнем в паху и пальцы скрючило, а зверь заскакал внутри припадочной белкой, обожравшейся забродивших ягод.
— Поехали со мной, моя Летэ, и я сделаю так, что никогда ты больше не познаешь обид, на руках тебя носить буду! — И подхватил ее, хоть и так видно: поплыла, ошалела, согласилась.
— Поехали… Я за тобой куда угодно, — прошелестела она, как завороженная потянувшись за еще одним поцелуем, а в широко распахнутых глазах — море доверия и обожания, в котором мог бы плавать, заныривая с головой. Надежда такой величины и яркости, что легко затмила бы солнце.
Ну вот, осталась самая малость — расхреначить эту ее надежду, обращая ее сияние во тьму.
Глава 7
— Ты в своем захолустье совсем умом оскудел? — язвительно спросила Летэ. — Третий раз одно и то же.
Посмотрите на нее, давно ли сама столичной штучкой стала? Кто тебя, дрянь, из той дыры в нигде вытащил?
— С моим разумом все в порядке. Но вот теперь я точно знаю, что ты тронулась, — огрызнулся я, всматриваясь в ее лицо в поисках подвоха. Хотя о чем это я? Она сама по себе подвох, и это если подбирать цензурную формулировку. — Если уж умудрилась где-то разнюхать о Бессмертном, то должна и знать, что взять и явиться к нему нельзя. Можно быть только им призванным, но такого не случалось уже лет триста!
— И кто за эти годы действительно пробовал? — оскалилась она в ответ. — Идиоты-одиночки, искавшие в его землях всякие способные обогатить или наделить их особым магическим даром чудеса? Меркантильные мерзавцы, искавшие благ только для себя.
— А ты у нас прямо вся из себя праведница, что хочет туда попасть исключительно ради всеобщего спасения, радетельница за судьбу государства и всех его жителей, — глумливо фыркнул я.
— Не вижу повода для твоей язвительности, Лор… прим Лордар, — с новым, насмешливо почтительным кивком произнесла она. — Разве и ты сам, и каждый в Страже не занимался тем, что едва ли не ежедневно дрался и проливал свою кровь ради благоденствия страны и простых обывателей.
— Чужую кровь нам случалось проливать куда как чаще. — Чувствуя себя противно уязвленным, я уселся обратно на стул, прожигая ее издевательским взглядом. — И ты еще мне начни тут про долг и честь задвигать. Насколько мне помнится, вас, Зрящих, отнюдь не добровольно заставляют служить в Страже, и уж ты как раз сопротивлялась этому ой как долго.
И тут меня осенило, и я уставился тупым бараном на ее шею.
— Где твой проклятый ошейник? — подался вперед, только сейчас осознав, что в ней казалось все время не так: тонкая вязь магической удавки, после надевания превратившаяся в обычную на вид изящную бледную татуировку, исчезла. — Как ты смогла освободиться?
Я безмозглый озабоченный болван, думавший стояком с момента ее появления, если сразу не допер именно этим и озадачиться в первую очередь. Как она могла бы сбежать из столицы и ускользнуть из цепких грабарок магов, если им ничего не стоило притащить ее обратно на этом самом волшебном аркане, как тащат на поводке ленивую псину за лошадью? Как она смогла убить Первого — если и правда это сделала — когда любая попытка проявить агрессию к магу должна была закончиться для нее удушьем и даже смертью?
Бросившись вперед, я опрокинул не успевшую и пикнуть Летэ спиной на кровать и навалился сверху, сдавив шею одной рукой.
— Что задумали эти сраные волшебники? С кем из них ты в сговоре? Под что ты хочешь подвести лично меня? Или это касается всех двуликих? — Тряхнув, я сжал ее горло сильнее, не позволяя взбрыкнуть и ловя метящие мне в глаза скрюченные пальцы.
Мерзавка захрипела, закатывая глаза, и вдруг обмякла, вырубаясь, а мой зверь с такой невдолбенной дурью шарахнул изнутри по каждой мышце и нерву, защищая ее, что я сам чуть рядом с ней не приснул, падая мордой вниз, щека к ее щеке.
А мохнатый подхалим тут же рванулся наружу, желая хоть на мгновение притереться к ней, ладони облизать, хвостом покрутить, едва не делая лужи от счастья, как щенок, и я успел его осадить лишь чудом. Но от усилий и ее ненавистной близости затрясло так, что аж зубы застучали. Уткнулся носом в изгиб ее шеи и стал хватать запах не только ноздрями — хапать открытым ртом, всей кожей впитывать. Лежит она, бесчувственная, расслабленная, только тряпку содрать и ноги раздвинуть… К бесам! Это все равно что мертвую иметь, нет дела, что очнется и в рожу ногтями и зубами вцепится, в нее и вот такую, суку клятую, хочу так, что нутро будто раскаленными камнями набили и перемешивают, позвоночник в пояснице гнет, как под пыткой, а член сейчас просто лопнет. До какой же я степени жалкая скотина, причем я-человек, потому что зверь-то о ней такой больной, несчастной заботиться хочет, беречь-лечить-кормить-сон стеречь, а не драть остервенело, пока сам дышать не смогу и она уже в изнеможении не в состоянии будет ни разу взглядом меня ненавидящим обжечь.
Я не встал с нее — тупо сполз, содрогаясь всем телом, с унижением осознавая, что до того дошел: сожму стояк через штаны разок — и кончу до искр из глаз вот прямо так, на коленях, в рабской позе у ее ног. Столько лет убил, запрещая себе думать о ней, вспоминать, представлять ее, трахая других, а вот она приперлась, и еще и суток нет, а я уже едва не при смерти от похоти. Словно и не забывалось ничего, не стиралось, а, наоборот, копилось, собиралось, росло и еще чуть — и порвет меня к бесам.
