кажется, что они правильнее людских. Что бы он там ни творил в своей жизни, каким бы ремеслом ни занимался, я уверен, что он никогда не обидит ребёнка, не ограбит старика, не отнимет последний фларен у вдовы или сироты. И прикроет спину, когда ты окажешься в опасности, даже если миг назад сам был готов вонзить в неё клинок!
Настя, как наяву сейчас представила, жуткий поединок с марой у лесного костра и драку в «Трёх лысых енотах»… Да, Кайл абсолютно прав. Эл за своих будет биться всегда, не жалея себя.
– Я говорил о совсем других… – продолжил Северянин, – о порождениях войны, потерявших человеческий облик. Насмотрелся я на таких в Герсвальде. Безжалостные скоты, что упиваются болью слабых, издеваются над теми, кто не может постоять за себя. О, им так нравится видеть унижение! И я их только пожалеть могу, даже не осуждаю. Знаю, откуда всё это берётся. Их тоже унижали, втаптывали в грязь. Теперь они платят миру той же монетой. Их избивали, они забивают до смерти. Они росли в нищете и голоде, теперь крадут всё, что видят, не зная меры. У них когда-то отняли их семьи, они безжалостно истребляют всех, до кого могут дотянуться. Я не могу их судить. Просто в их жизни не случилось милорда Ратура. Не встретилось того, кто сумел бы остановить вовремя, и всё исправить, прежде чем пути назад не будет. А мне повезло! У меня он был. Мой отец, мой милорд, мудрый, терпеливый, настоящий.
Кайл улыбнулся как-то особенно мечтательно. И Насте отчего-то стало не по себе.
– А ещё была Кея… Золотая стрекоза… Словно сама жизнь! Затейница, непоседа, сорванец в юбке. Сколько в ней было жизни! Она походила на котелок, что висит на огне и крышкой накрыт – кипяток из него так и норовит выплеснуться наружу, перелиться через край. Душа её всегда прибывала в движении, и тело не могло усидеть на месте. Едва только открыв глаза поутру, она уже затевала какую-нибудь весёлую шалость или забаву. Но никогда такое, что могло ранить и обидеть кого-то. В ней души не чаял весь Эруард! От милорда Ратура до последнего конюха, эту девочку обожали все. Она была светом радости, что преображал суровый северный замок, затерянный на краю мира. И для меня эта девочка стала спасением. Без всякого преувеличения. Тогда, только приехав в Эруард, я был как камень на обочине зимней дороги – безмолвный, застывший, неживой. Она взяла этот камушек, согрела в своих ладонях и превратила в птицу. Она научила меня жить снова. И улыбаться. Глядя в её янтарные глаза, невозможно было не улыбаться!
Кайл ушёл с головой в эти воспоминания. Лицо его сейчас было таким одухотворённым, улыбка нежной. А у Насти заныло сердце, хоть она и понимала, что всё это ностальгия по давно прошедшим дням.
– Сколько удивительных фантазий обитало в её голове! Она на весь мир вокруг смотрела по-особому. На чердак замка всегда ходила с оружием – там, якобы, обитали пыльные паршутки, зловредные и жуткие. Они боялись стали, а ещё их можно было отогнать вересковым прутиком. Под лестницей прятался призрак мышки, которого она подкармливала леденцами из жжёного сахара, дабы он нёс только удачу дому и не делал никаких гадостей. В солнечных лучах у неё танцевали златохвостики. В цветках белых лилий у Оленьего пруда можно было найти жемчужины, обронённые из ожерелья Великой Матери. Для этого нужно было только явиться туда на рассвете, самыми первыми… Мы несколько раз отправлялись туда тайком, ещё по темноте. Разумеется, ничего не находили, но Кея всякий раз уверяла, что кто-то нас опередил.
Кайл даже рассмеялся этим воспоминаниям, коротко и тихо. А его смех так редко можно было услышать.
– А самым любимым местом у Келэйи был Поющий грот. Дивная пещера в глубине утёса Эруард. В него можно было пробраться с берега, но секретную тропу немногие знали. Внутри стены его светились от отражённой воды. Из грота открывался удивительный вид на Спящее море. Особенно на закате. Солнце, уходя за кромку горизонта, пронизывало солёные воды своими алыми лучами и рождало неповторимую иллюзию того, что море горит. Языки пламени танцевали на волнах, и узорчатые своды грота светились, как камни очага. В центре Поющего грота из воды поднимался каменный постамент, до которого можно было добраться по неровным валунам, образующим ступени. И там, на этой каменной площадке, если сесть на краю, свесив ноги и затаив дыхание, можно услышать дивную музыку, даже, пожалуй, песню. Кея говорила, что это голоса духов мироздания. Или обитателей морского царства, что танцуют на дне, празднуя приближение ночи. Безусловно, никаких чудес там не происходило – у Поющего грота какое-то необычное расположение, именно оно порождает эту игру света и звуков. Но это я теперь понимаю. А тогда… Кея открывала для меня мир, наполненный сказкой! Мир, в котором всё имело душу, было наполнено мудростью и жизнью. Мир, в котором смех был естественным, а улыбки искренними. Мир, в котором возможно было поверить в то, что даже выродка-полукровку кто-то может полюбить. Впервые в жизни у меня был друг. Настоящий друг. Золотая стрекоза Кея!
Кайл заглянул в опустевший кубок, помолчал.
А потом тихо продолжил, не глядя на Дэини:
– Разумеется, она стала моей первой любовью. Первой и, пожалуй, единственной. Мне иногда кажется, что я влюбился в неё уже тогда, на лестнице в Каминном зале… Хоть она и приходилась мне кузиной, но степень такого родства на Севере не считалась достаточно близкой. И, если бы детская влюблённость переросла во что-то серьёзное, никто не удивился бы этому. Но я всегда смотрел на неё как паж на королеву, я не задумывался о том, что будет с нами дальше. Я просто боготворил её. Я летал в облаках, оттого что она была рядом. Мы все дни проводили вместе – как говорится, не разлей вода. Я был ребёнком, жил одним днём, радуясь тому, что имею, и, не загадывая, что принесёт завтра. Я и не думал, что Кея однажды станет моей женой, но и о том, что она может достаться кому-то ещё, исчезнув из моей жизни, я тоже не думал. Мы были единым целым, и мне казалось, небо рухнет на землю, если это вдруг изменится.
– А её отец? – тихо вставила Настя.
Слушать про любовь к другой, оказывается, больно. Пусть та любовь и поросла давно быльём.
– Милорд Ратур тоже об этом никогда
