А в двадцать, да, старая дева, умирать пора… вот прямо здесь, в беседке, лечь и умереть, наплевав на учебу и вообще. Потому что какие-то придурочные тетки, бесящиеся от зависти к твоей красоте, наконец-то радостно возопят и пустятся в пляс, напевая, что они еще в шестнадцать были замужем и при троих детишках.
Весяна застыла на мгновение, а потом хихикнула, видимо, представив этих теток.
— Я правда красивая? — спросила, немного подумав.
Ваня уставился на нее с таким удивлением, что ответ не понадобился.
— Ты очень хороший, — наконец сказала девушка, вскочила на ноги, поцеловала его в щеку и загадочно пообещала: — Я что-то придумаю.
С чем и ушла, оставив Ваню сидеть в беседке и думать о странностях женской логики.
— Что она собралась придумывать? — спросил у ежа, решив, что надо все-таки как-то вернуться в комнату и выйти из нее нормально, через дверь.
Еж ответа на этот вопрос не знал. А если и знал, рассказывать Ване не собирался.
Шелесту, в отличие от Вани, думать о спасении прекрасных дев от странных идей не понадобилось. В его случае произошло все наоборот — прекрасная дева задумалась о тех идеях, которые могут случайно забрести в его голову. Птицелов ее на это натолкнул. Поэтому Томия с самого утра села на лавочку перед мужским общежитием и стала ждать Шелеста, решив, что рано или поздно он выйдет, а заходить в здание полное мужчин, причем, без приглашения, нехорошо.
Как назло, Шелест выходить не спешил. И Томии пришлось по очереди отшить жаждущего любви нетрезвого блондина, жаждущего собеседника еще более пьяного брюнета и жаждущего ласки и пожрать кота с очень наглой мордой.
Потом к Томии подошла немолодая, подслеповато щурящаяся женщина, представилась школьной целительницей и спросила все ли у девочки в порядке. Томия ответила, что все хорошо. Женщина почему-то ей не поверила. Посоветовала не стесняться и не бояться. Рассказала, что «то самое лекарство» иногда не срабатывает, но это не страшно. Мальчик вряд ли окажется жениться, мальчики в этой школе сплошь хорошие и дурить голову такой милой девочке бы не стали. А учебу можно продолжить и потом, когда дитя подрастет и можно будет его оставлять на нянек. Вон четыре года назад в девчачьем общежитии даже чья-то мама жила, за внуком присматривала, пока дочка и зять учились.
До Томии наконец дошло, чего от нее хотят, она страстно уверила добрую женщину, что ничего подобного ей точно не грозит. И поклялась, что ей просто надо поговорить с другом, срочно. А заходить в общежитие парней не хочется, чтобы не породить глупые слухи.
Целительница кивнула, погладила Томию по голове, посоветовала пить перед сном молоко с медом или мятный настой, с чем и ушла.
— Дурдом, — сказала девушка, которой вопреки идиотизму ситуации было почему-то весело и как-то даже тепло, что ли. Слишком давно о ней никто не пытался заботиться просто потому, что она сидела на скамейке и грустила.
Шелест, словно стоял за дверью, терпеливо дожидаясь, пока кто-то улучшит Томии настроение, наконец-то соизволил явиться. Девушка вскочила со скамейки, решив не дожидаться очередного собеседника, подбежала к нему, схватила за руку и, не говоря ни слова, потащила за собой в заросший школьный сад. Сначала по тропинке, а когда поняла, что по ней запросто может кто-то шастать, вломилась в высоченные бурьяны и довела не возражавшего парня до сливового дерева с недозревшими синими плодами.
— Вот! — сказала Томия вместо приветствия, рывком сдернула с запястья рукав и сунула под нос Шелесту узоры, нарисованные отцом. — Все дело в нем!
Шелест честно посмотрел, загадочно хмыкнул и спросил:
— Это что?
— У-у-у-у… — глубокомысленно ответила Томия и схватилась обеими руками за ствол дерева. Очень уж хотелось его боднуть для прояснения мыслей. Вот как Шелесту все объяснить, не вдаваясь в подробности? А вдаваться в подробности очень не хотелось. Они ему наверняка не понравятся. Не идиот же он. — Это мой отец нарисовал. Это такой якорь, который соединяет меня с моим миром. И если случится то, на что он должен прореагировать, я вернусь домой. Вместе с тем, кто стал причиной реакции. А это плохо. Я же их знаю.
Шелест неуверенно улыбнулся и тоже обнял дерево, видимо тоже захотел его пободать.
— И что должно произойти? — спросил таким тоном, словно подозревал, что случиться должен конец света.
— В идеале — церемония, — печально сказала Томия. — Но эти печати вечно срабатывают как-то не так. Из-за размытости условий. Церемонии ведь разные бывают. А я не хочу домой. Тем более, я их знаю, они обязательно попытаются избавить меня от недостойного и все!
Шелест все-таки боднул дерево, легонько, но оно все равно отомстило, насыпав и ему и Томии за шиворот трухи. Вытряхнув все, до чего дотянулся и подождав, пока перестанет прыгать девушка, понадеявшаяся, что так оно вывалится на землю, студентус тяжко вздохнул и спросил:
— Что за церемония?
— Да свадебная, — легко призналась Томия, прислушиваясь к неприятным ощущениям на шее, спине и немного даже на груди. — Любая свадебная. Даже если у кого-то принято подходить к березке и торжественно там целовать невесту, этого вполне хватит, чтобы выдернуть домой и меня, и идиота, которому приспичит целоваться. А там злой папа и другие родственники. И индюки еще всякие, надутые. И… Да я просто не уверена, что оно на любой неосторожный чих не сработает. Слишком много допущений, вот!
Шелест, как назло, чхнул.
— Поэтому от меня лучше держаться подальше, — добавила Томия, борясь с желанием начать чесать все, до чего дотянется. Приличные девушки не чешутся в присутствии мужчин, особенно, если у этих мужчин такие красивые глаза. — Дурацкая слива.
Шелест как-то странно передернул плечами. Шагнул к Томии и поймал ее за руку. А потом долго рассматривал печать.
— Знаешь, прежде, чем разводить трагедии, надо посоветоваться со специалистами, — сказал серьезно. — Эта штука похожа на примитивный ритуальный рисунок. Вон учитель Льена на основе похожих вообще какую-то защиту для магов
