на коже натерлись мозоли, ноги и спина жутко ломило от тяжестей: порой бойцы попадались такие здоровенные, что хрупким санинструкторам их приходилось тащить вшестером, иначе и не поднять было. А еще ведь те иногда не просто лежали неподвижно, а метались в бреду, кричали, шли в атаку, звали кого-то или отчаянно матерились.
Лёля даже не знала, что такие заковыристые слова в русском языке существуют. Мат был для нее, выросшей в рабочем районе, был делом привычным. Но тут, на войне, он превратился в махровый концентрат, который звучал буквально отовсюду.
К вечеру, когда напряжение боя стихло и вокруг воцарилась зыбкая тишина, прерываемая то пулеметной очередью, то шипением осветительной ракеты в небе, а то одиночным разрывом снаряда, Лёля наконец добралась до своей палатки. У нее хватило сил лишь на то, чтобы проглотить кусок хлеба с холодной перловкой, которые ждали ее в котелке еще с обеда.
Но днем на это не было времени: санрота работала на износ, принимая раненых и отправляя тяжелых дальше, в тыловые госпитали, оставляя у себя лишь тех, кто мог отлежаться несколько часов и вернуться в строй. Но голода Лёля даже не замечала. Некогда было подумать о себе. Она была плотно захвачена водоворотом трагически событий: делала перевязки и уколы, ставила капельницы, накладывала шины – доски от снарядных ящиков, которые бойцы перетащили по просьбе медиков с позиций зенитного полка.
Теперь, лежа на брошенной на солому шинели, Лёля ощущала, как пульсирует кровь в натруженном теле. В висках стучало, во рту было горячо и сухо. Девушка через силу, превозмогая боль во всех членах, дотянулась до фляжки, сделала несколько глотков. Вода была теплая, пахла речкой. Но другой влаги поблизости было не сыскать. Даже спирт у них почти кончился.
«Не подхватить бы дизентерию», – подумала было Лёля. Но тут же усмехнулась своей мысли. Какая еще может быть дизентерия! Люди вокруг гибнут сотнями, тысячами. И завра, может быть, ей самой придется вот так же лежать на земле, пока вокруг снуют люди, и ждать своей очереди в операционную, прижимая руку к ране.
Но Лёля отпихнула от себя грустные мысли. «На то и война, чтобы умирать. Но не просто так, а за Родину. За маму, за отца. За Валю и ее сынишку», – подумала девушка. Закрыла глаза и провалилась в темноту.
На следующий день к границам Сталинграда прорвался 14-й танковый корпус фашистского генерала от инфантерии Густава фон Витерсхайма. На острие его атак оказался Сталинградский тракторный завод. Перед рвущимися к городу германцами оказались лишь те крохи, что смогло выставить предприятие: батальон рабочего ополчения, единственным тяжелым вооружением которого стали два танка и три бронетранспортера.
Началось сражение, исход которого предугадать было нетрудно. Могли разве выстоять ополченцы и девушки-добровольцы против двух пехотных дивизий озверевших от жары, страшных потерь и беспримерного упорства Красной армии фашистов? Но никак не ожидали ни фон Витерсхайм, ни его головорезы, что эти неумелые русские вояки, какими они их себе представляли, окажутся такими отчаянными.
Танки и бронетранспортеры батальона ополченцев не продержались долго. Их сожгли огнем артиллерии в первые часы боя. Затем на окопы обороняющихся пошла лавина немецкой тяжелой техники. Она стала в упор расстреливать рабочих, которым и отбиваться-то было почти нечем: бутылки с зажигательной смесью и несколько противотанковых ружей, у которых довольно скоро закончились патроны.
В тот момент, когда казалось, что немецкие танки сейчас сравняют ополченцев с землей, прозвучала команда: «Орудия на прямую наводку!». Девчонки удивились: как можно стрелять из зениток по наземным целям? Не получится ведь! Но выбора не было: фашисты уже начали обстреливать позиции зенитного полка. И тут рявкнуло по ним первое орудие.
Немцы такого никак не ожидали. А когда первый «Т-4» встал, как вкопанный, и сначала зачадил, а после заполыхал, у остальных танкистов внутри дрогнуло. Они видели, как из пылающей стальной коробки с жуткими воплями пытались выбраться живые факелы, по которым советская пехота, вдохновлённая поражением врага, открыла огонь из стрелкового оружия.
Одному танкисту даже удалось прыгнуть из распахнутого люка, но далеко он не ушел: внутри танка сдетонировал боезапас. Раздался оглушительный взрыв, от которого шарахнулись в стороны наступающие пехотинцы, и даже другие танки постарались отъехать, чтобы не оказаться под воздействием ревущего пламени.
Но приказ был отдан категорический, и немецкая пехота при поддержке танков продолжила атаку. Бронированные коробки перевели огонь на зенитчиц. Буквально за несколько минут три орудия были сильно повреждены, их расчеты погибли или лежали на горячей сталинградской земле, истекая кровью.
Оставшиеся тоже перешли на огонь прямой наводкой, и ответный удар был такой силы, что первая атака захлебнулась: не выдерживала хваленая крупповская броня залпов 85-мм зенитных пушек. Пятисантиметровая, она была рассчитана максимум на попадание от пушек советских танков калибром 75-мм, а тут вдруг такое.
Оставшиеся германские танки и пехотинцы отползли назад, чтобы зализать раны, словно побитые псы, и перегруппироваться. Над позициями зенитчиц впервые за много часов повисла гнетущая тишина. Лёля, которая переживала за судьбы девчонок, оказавшихся лицом к лицу перед бронированной армадой, упросила командира – Антонину ее отпустить к зенитчицам и взять с собой еще четырех санинструкторов.
– Нам нужно туда, очень нужно, понимаете? – жарко убеждала Лёля. – Они там раненые, им некому помогать.
– У нас тут своей работы хватает, – устало сказала Антонина, затягиваясь папиросой. – Сами справятся как-нибудь. Посмотри, что у нас творится.
– Ну пожалуйста, товарищ командир! – продолжала настаивать Лёля.
Антонина посмотрела на девушку. Та стояла перед ней в некогда белом, а теперь покрытом разноцветными пятнами халате: в основном, конечно, кровавыми. В пыльной пилотке и огромных, не по размеру ботинках. Лицо чумазое, а глаза горели таким огнем, такой жаждой выполнить свой долг, что отказать было невозможно. Тем более что рядом с ней стояли такие же санинструкторы, которые пришли, чтобы с Лёлей вместе отправиться к зенитчицам.
– Ступай, Лёля. Но только с собой возьмешь еще двоих. Прости, больше не могу.
Лёля от радости чуть не бросилась Антонину обнимать. Но, вовремя вспомнив о военной субординации, козырнула: «Есть, товарищ командир!» и, повернувшись к девушкам, спросила:
– Кто со мной?
Две санинструктора вызвались первыми, и Лёля взяла их с собой. Пригибаясь, чтобы не стать жертвами шальной пули или осколка, девушки побежали к позициям зенитчиц.
Там они застали тяжкие последствия минувшего боя: все расположение было испещрено воронками от взрывов. Валялись обломки снарядных ящиков, какие-то тряпки, стреляные гильзы, земля была черная от
