Ева Ночь
Телохранитель моего мужа
1. Рина
Иногда по вечерам я выходила на охоту.
Не спеша проводила ритуал. Надевала дорогое шёлковое бельё, что ласкало моё тело, как пальцы искусного любовника.
Эстетическое наслаждение. Не чувственное.
Я любовалась кружевами, оглаживала грудь, заставляя соски призывно вздёрнуться, прорваться острыми пиками. Их не скрывал ни бюстгальтер, ни платье, что облегало меня, подобно второй коже.
Шикарные чулки. Крохотные трусики. Туфли на острой шпильке, что несли меня порочно и вызывающе. У меня даже походка менялась.
Порочная. По-роч-на-я — выстукивала я по полу, а затем — по асфальту. Мне нравилось чувствовать себя Женщиной. Раскованной. Дерзкой. Всесильной.
Я долго стояла у зеркала и никуда не спешила. Наносила макияж тщательно, до неузнаваемости меняя лицо. Тон кожи. Резкие линии. Тени у носа, что делают его прямее и у̀же. Румяна на щеках, что подчёркивают скулы. Выделяют их. В жизни я прозаичнее и проще.
Прямая чёлка падает до глаз — огромных из-за стрелок, теней, правильно подобранного контура, меняющего разрез.
Всё в тёмных тонах: бельё, платье, туфли, макияж. И кипенно-белый шарф или косынка на шее. Для контраста. Чёрно-белое кино, разбавленное алым росчерком помады, что живёт на моих губах собственной жизнью.
Порочная. По-роч-на-я. Как барабанная дробь. Как звуки шаманского бубна. Как тональность однообразной тягуче-жаркой музыки.
Несколько капель духов — за ушами, на волосы, запястья, в ложбинку между грудей. Сладко-пряный аромат страсти. Афродизиак, что притягивает самцов, готовых шагать за мной хоть на край света. Как юные безвольные бычки. Как одурманенные божественными гимнами сектанты.
Я их церковь. Я их бог. Я их проклятье.
Я вожделение. Порок. Грех.
Я похоть. Грязь. Разврат.
Порочная. По-роч-ная.
Тёмные волосы. Тёмные глаза.
Что запомнят они из чёрно-белого образа?
Только запах. Вожделение. Желание нагнуть и трахнуть. Вбиваться в идеальное тело до тех пор, пока наружу не вырвется рык освобождения, пока не обмякнет член и не опустеют яйца. Но и после этого им будет мало.
Они будут бредить и искать меня.
И не найдут.
Потому что следующая охота случится нескоро.
Потому что образ сломается и станет другим.
Неповторимая. Желанная. Манящая.
Порочная. По-роч-на-я. Я.
Это не развлечение и не прихоть. Это возможность почувствовать себя немножечко живой.
Мной движет не жажда приключений. Не тайные фантазии. Не желание встряхнуться и ощутить будоражащее нечто из-за запретности недоступного плода.
Мной движет месть.
Яркая. Яростная. Языческая.
Тёмная, как бездонный омут.
Густая, как тысячелетнее вино или кровь.
Это способ моего протеста. Жалкого и ничтожного.
Маленький взбрык овцы, давно приговорённой к смерти.
Но пока я живу, пока дышу, пока могу — я буду позволять себе лицедейничать. Дышать. Чтобы были силы протянуть до следующего раза.
Я выхожу на улицу в тёмном пальто ниже колен. В очках на пол-лица с затемнёнными линзами. На голове — хаос или мятый хвостик. На ногах — стоптанные туфли почти без каблука. Забитая, затёртая, занюханная, задроченная баба средних лет.
Осень. Мокрый асфальт. Деревья машут усталыми ветвями и сбрасывают листья. Погребальный костёр умирания. Но природа не знает смерти. Она замирает, чтобы очнуться, как только пригреет солнце.
Как жаль, что у меня нет светила. Приходится жить в вечной мерзлоте. Но собственная криокамера — не самый худший вариант. В холодильниках неплохо сохраняется мясо. Уж я-то знаю в этом толк. Изучила до совершенства.
Следующий раз случится, наверное, весной. Но до весны ещё надо дожить. Досуществовать. Доползти. Но я смогу. Сумею. Не в первый раз.
Я нанизываю годы, как куски свинины на шампур. Там они и засыхают. Мумифицируются. Превращаются в ничто. В каменные останки моей молодости и красоты. Поэтому мне нужны эти чёрно-белые росчерки — зигзаги, чтобы окончательно не сойти с ума.
— Ой, Кать, ты доиграешься, — проводит беспокойной лапкой по моему лицу подруга Вета.
Веточка — ей так идёт это имя. Тонкая, высокая, с гибкой талией и длинными ногами. С маленькой грудью и изящными руками. Не красивая, но притягательная.
Когда-то её звали Света. Мы учились вместе в институте, сидели за одной партой в аудиториях, грызли два языка — английский и немецкий. Ржали, как лошади, отрабатывая произношение, зубря инфинитивы и прочие премудрости. Мечтали о карьере переводчиц и просто дружили.
Затем жизнь нас разметала по большому городу. Редкие звонки. Поспешные встречи. Мечты разбились о быт, неустроенность, разные обстоятельства.
Света побывала замужем трижды. Последний раз — почти удачно. Теперь по документам она — Виолетта. Её толстопузому мужу не нравилось называть её по-плебейски Светой.
Вета. Веточка. Такой она была и осталась для меня. Лучшая. Искренняя. Заботливая. Настоящая. Несмотря ни на что.
Из последнего брака она вышла почти без шрамов: её толстопуз приказал долго жить, оставив ей наследство — ночной клуб и кое-какие активы и недвижимость.
Теперь она бездетная, свободная, почти счастливая. Та, что знает все мои тайны. Та, которой я вручила бы ключ от своего сердца, если б он существовал.
В её клубе есть крохотная каморка — служебное помещение, где я переодеваюсь и оставляю вещи забитой тётки за тридцать. Здесь я преображаюсь, сбрасывая, как змея, шелудивую кожу своей судьбы.
— Он же убьёт тебя, если узнает, — талдычит она раз за разом, но я только пожимаю плечами.
— Не узнает. Ему не до того. Я осторожна. К тому же мне везёт, — подмигиваю и улыбаюсь.
Это правда. Всегда везло. В лотерею. В жизни. В работе. Во всяких безумствах. Не повезло всего лишь один-единственный раз. И то под вопросом — смотря с какой стороны поглядеть.
— Ладно бы хоть с пользой, — вздыхает Вета, — но ты ж ничего не чувствуешь.
Она и это знает. У меня от неё нет секретов. Какое счастье, что я могу позволить себе подобную роскошь — иметь человека, которому могу рассказать всё и поплакаться в жилетку. И найти понимание.
— Да, я мертва ниже пояса, — смотрю ей в глаза. — Суть не в этом, Вет.
— А в чём суть так рисковать, Катюх?
— В охоте, — улыбаюсь одними уголками губ. — В охоте на живца. Мне нравится риск. Это меня будоражит.
— Однажды ты напорешься на какого-нибудь больного ублюдка.
— Мне везёт, — пожимаю плечами. — А если не повезёт, значит перестану мучиться.
Я выхожу через чёрный ход. Тот, где меня никто не увидит.
Город большой. Он похож на огромное уродливое животное с извилинами улиц-вен. Можно менять маршруты и ни разу не возвращаться в те места, где я уже побывала. Можно блуждать по огрубелой шкуре и не оставлять следов. Завтра прольётся дождь и скроет отпечатки каблуков моих туфель. Завтра у города будет другой день, что скроет тайны и непотребства.
Я, конечно же, вру Вете. Это единственная ложь, которую я себе позволяю. Она простит и поймёт, если однажды узнает или я сама откроюсь.
Дело не в охоте и риске. Дело в самой обычной мести. Извращённой и уродливой. Слабой и глупой. Но это моя личная вендетта монстру, которому я пожертвовала лучшие годы своей жизни.
Я не жалею. Это мой выбор. Как и месть, что позволяет мне держаться на плаву и не тонуть.
2. Артём
День не задался с утра. Точка. Где-то там должна быть запятая, но я находился в отвратительном настроении, поэтому не желал её искать.
— Ещё раз накосячишь, — рычу я на Епифанова, — выгоню взашей. Будешь с протянутой рукой милостыню просить на площади Мира. Потому что я тебе такой волчий билет выпишу — никуда, выше дворника, тебя не возьмут. Ты меня понял?
