Виталий Протов
ВЕЧНАЯ ИСТОРИЯ
Путь из Бьюканана, штат Теннеси, до Вирджинии-Бич занял у них целый день, и они приехали в гостиницу к вечеру если и не усталые, то, во всяком случае, не расположенные ни к чему, кроме небольшого ужина и сна. По крайней мере, на этом настаивали родители, и Джон сломался под этим напором аргументов и силы, а после посещения ресторана улегся в постель и, к своему удивлению, тут же уснул.
Они уже третий год приезжали сюда летом – понежиться на солнышке, поваляться на бережку океана. Когда они приехали сюда в первый раз, Джону было чуть больше одиннадцати, и с высоты своих нынешних пятнадцати с небольшим лет он посматривал на те далекие годы, как на безвозвратное прошлое, в котором он был глупым, ничего не понимающим ребенком. Хотя, именно в ту первую поездку, когда он был еще сопливым мальчишкой, и стали у него появляться первые вопросы, правда, в то время еще не такие животрепещущие, какими они стали приблизительно год спустя. Но именно тогда длинноногие девушки, одетые в купальные костюмы, почти не оставлявшие сомнений относительно того, как выглядят части тела, которые должны быть закрыты ими, стали впервые приковывать его взгляд. Это происходило помимо его воли, но он своим детским сознанием понимал, что, разглядывая эти ноги, уходящие в поднебесье, эти непонятно почему вызывающие у него истому округлости, он нарушает некий запрет. Поэтому он скрывал свой интерес, а делать это было тем труднее, что именно тогда впервые у него в штанишках требовательно зашевелился петушок, который прежде извлекался исключительно для того, чтобы окропить желтой водичкой зеленую травку – большую часть дня проводил он на лужайке за их домом или за домами многочисленных школьных приятелей, которые в те далекие времена тоже не задумывались о каком-либо ином назначении своих петушков.
Ему нравилось приезжать сюда, на берег океана, нравился этот горячий песок, эти волны, на которых можно раскачиваться и раскачиваться бесконечно. Но больше всего ему стала нравиться эта обстановка раскованности, в которой нередко удавалось подсмотреть сцены, щекотавшие его воображение. То вдруг порыв ветра вздернет до неприличия юбку на какой-нибудь девице, которую, впрочем, это нимало не смутит, то вдруг увидит он, как парень обнимет лежащую рядом с ним на песочке девушку, положив уверенную руку на холмики грудей, то вдруг в кабинке для переодевания бросится ему в глаза окровавленный тампон, который неизвестно почему вызовет у него прилив недоумения и жгучего любопытства. Нигде в других местах не возникало у него столько вопросов, нигде не царила такая атмосфера, чреватая чем-то запретным, волнующим, нигде вдруг не перехватывало у него горло каким-то смутным предчувствием. Поэтому он так ждал этих поездок, хотя в последнее время и стал предпочитать компанию друзей родительскому обществу. Родители, конечно, оставались родителями. Эта мелочная опека, всевозможные запреты, забота о его здоровье – все это доставало его до невозможности, но он терпел эти неудобства ради шального духа Вирджинии-Бич, где, казалось ему, возможно все. Где, говорило ему предчувствие, получит он наконец то, чего так жаждет все его тело, вся его душа.
Вот и сегодня, ложась по настоянию родителей спать, он, погрузившись в забытье, сразу же увидел сон, в котором действовал, как опытный соблазнитель, как покоритель женских сердец. Он целовал девушек, трогал их за всякие интимные места, а они искали его внимания, требовали его ласк. Правда, тут у него что-то не ладилось. Он не очень представлял себе кульминацию этих ласк, хотя и насмотрелся интернетовских картинок всякого рода. Он не очень представлял себя в роли интернетовского героя, который в окружении трех-четырех девиц не тушевался, а получал удовольствие и умудрялся доставлять его своим партнершам.
Сны его неизменно заканчивались тем, что он уединялся с предметом своих вожделений, а потом… потом…
– У него поллюции, – подслушал он как-то слова матери, разговаривавшей с отцом (в тот же день он отыскал это слово в словаре). – Я вчера меняла ему белье.
– Ну что ж, – ответил отец, – у парня уже женилка подросла.
– Рано еще этому петушку клевать, – раздался голос матери.
Он почему-то испытал жгучий стыд, словно был виновен в каком-то преступлении. Он стеснялся этих пятен на простынях, но ничего не мог с собой поделать. Просыпаясь, он нередко ловил себя на том, что сон – сном, а его руки продолжают жить своей жизнью, дополняя эфемерные ощущения сна вполне реальными действиями. Он, конечно, был подвержен детскому греху, но грешил осознанно, хотя и ругая себя за это. А вот этот неосознанный грех иногда становился у него поводом для самобичевания. Ему казалось, что он не такой, как другие, что он порочен, и этот порок ставит его вне общества, а в будущем сделает его изгоем, потому что… потому что… Он не знал почему, но был уверен, что ни к чему хорошему это не приведет, хотя снова и снова ловил себя на том, что его рука, пока он спит, живет независимой от него жизнью, отчего его призрачные похождения во сне оставляют на простынях отнюдь не воображаемые пятна.
Он проснулся. Кондиционер плохо справлялся со своей задачей, и в его комнате было душновато. Но проснулся он не от этого: он снова поймал себя на том, что его рука шалит, гладит и без того взволнованного петушка.
Черт! Привязалось к нему это детское словечко – петушок! Впервые он его услышал от матери (отец почему-то никогда не пользовался им, находил другие словечки, за которые получал тычки от жены, одновременно вытягивавшей шею в направлении Джона: мол, не надо при ребенке), когда у него разболелась эта штука – воспалилось под крайней плотью. Наверное, отец не очень хорошо растолковал ему правила гигиены. Как ни странно, мать на этот счет была осведомлена лучше отца. И даже слова кой-какие знала. «Петушок», – сказала она, и с тех пор это словечко время от времени повторялось в доме. Отец, услышав его, делал уничижительную гримасу, и, может быть поэтому, Джон, хотя и привык к этому слову-заменителю, так и не пустил его в свой разговорный словарь. Он пользовался им только в своих бесконечных внутренних монологах.
Петушок теперь стал молодым петухом и здорово досаждал ему в последние два-три года. Иногда Джону приходилось проявлять чудеса изобретательности, чтобы скрыть эту неугомонную домашнюю птицу, которая в самые неподходящие моменты проявляла крайнее любопытство и делала попытки выглянуть на свет божий. По ночам этого негодяя не сдерживал никто и ничто, и он вел себя отвратительно. Вот как и в эту ночь.
