После третьего гудка слышу голос своей сменщицы — девушки буквально сотканной из лицемерия и подхалимажа.
— Кристиночка, что же ты трубку не брала? — спрашивает своим медовым голоском, который лучше бы подошёл выпускнице детского сада, чем взрослой девушке. — У нас тут сумасшедший дом!
Ох, не нравится мне всё это.
— Что случилось-то? Снова проверки?
— Пока нет, но управляющая просила передать, что хочет тебя видеть в магазине как можно быстрее. — Голос Олеси полон сочувствия, но я-то знаю, как она радуется в этот момент, стерва.
— Так ты мне можешь сказать, зачем я ей понадобилась?
— Точно я не знаю, — вздыхает в трубку, — но что-то там с документами не в порядке.
Чувствую, как предательски стучит сердце, а кровь шумит в ушах. Не знаю, зачем я понадобилась управляющей, но явно не для того, чтобы в торжественной обстановке вручить мне путёвку на Бали, как лучшему сотруднику. Даю Олесе обещание приехать как можно скорее и вешаю трубку.
До остановки добегаю в рекордные сроки и вот уже через пятнадцать минут открываю двери магазина, в котором тружусь чуть меньше года. Продавцы провожают меня по пути к кабинету управляющей настороженными взглядами, словно я на войну отправляюсь. Наверняка уже все обо всём знают, только меня ни о чём предупредить не решились.
Топчусь у двери, не решаясь войти. Сердце стучит всё сильнее, словно норовя выпрыгнуть из горла; перед глазами пелена самых мрачных оттенков, но делать нечего — назад дороги нет в любом случае.
— Да-да, — слышу голос управляющей и, толкнув дверь, вхожу.
Анастасия Ефимовна немногим старше меня — примерно лет двадцати пяти, но при этом одевается и ведёт себя, словно в матери мне годится. Её извечный снисходительный тон, упрёки чуть ли не во всех смертных грехах, непроходящее недовольство и придирки доводят до белого каления, но мне слишком нужна эта работа, чтобы обращать внимание.
— О, Кристина, добрый день, — произносит Анастасия, не отрывая сосредоточенного хмурого взгляда от плоского экрана компьютера, с помощью которого, наверняка, занимается своим излюбленным делом: следит за кассирами, чтобы те не засовывали себе деньги в карманы. — Рада, что вы так быстро смогли приехать.
— С транспортом повезло, — отвечаю, присаживаясь напротив её стола. И наплевать, что мне никто не предлагал.
— Как сын себя чувствует? — всё ещё не глядя в мою сторону, задаёт дежурный вопрос. — Не болеет?
— Всё у Женечки хорошо, — говорю, сжимая пальцами чуть обтрепавшиеся ручки сумки. — Что-то случилось, Анастасия Ефимовна? Почему так срочно?
Она молчит, словно не слышит моего вопроса и вся эта ситуация нравится мне с каждой секундой всё меньше. Потом всё-таки отрывает взгляд от экрана и смотрит в упор.
— Кристина, скажи, пожалуйста, тебе хватает заработанных в нашем магазине денег? — Неожиданный вопрос выбивает из колеи и требуется несколько секунд, чтобы понять, как на него реагировать. — Я понимаю, тебе, как матери-одиночке, нелегко приходится. Дети — это, конечно, счастье, но очень дорогое, нужно отметить. Поэтому, если ты испытываешь материальные трудности, так и скажи — чем сможем, тем и поможем.
Вот она сидит передо мной, такая вся чопорная, причёска волосок к волоску, ухоженная, спрашивает о том, хватает ли мне денег, выказывает заинтересованность в моём материальном положении, а у самой взгляд холоднее Северного Ледовитого океана. Что-то тут явно не чисто.
— Спасибо, конечно, но мне всего хватает. И сыну моему не нужно милостыню просить, чтобы на кусок хлеба заработать. Да, зарплата не самая высокая, но не жалуюсь. Если поднимете, буду рада.
Но что-то мне подсказывает, что не за этим меня вызвали.
— Я понимаю, что, сколько денег не дай, всегда мало, но это же не повод воровать. Да, Кристиночка? — Ледяной взгляд впивается, кажется в саму душу. Ленивая ухмылка победительницы расплывается по её, обколотому ботоксом, лицу — и это в её-то возрасте! Она, по всему видно, очень довольна собой, да только я совсем не понимаю, что она имеет в виду.
— В каком это смысле? Воровать? О чём вы, Анастасия Ефимовна? — Сердце готово разорваться на сотни кусочков, до такой степени обидно и больно слышать эти нелепые обвинения. — Я ни разу не дала повода усомниться в своей порядочности.
— Ты, конечно, молодец, — усмехается управляющая, — да только мир не без добрых людей. И, несмотря на то, как ловко ты всё это время действовала, вынося товар и деньги из магазина, обманывая камеры, правда всё-таки всплыла на поверхность.
— Правда? — спрашиваю, не веря своим ушам. — Какая правда? И кто же помог вскрыть мой преступный замысел, не подскажете?
Хотя я и так знаю ответ на свой вопрос, но хочу удостовериться в верности своей догадки.
— Спасибо Олесе, — произносит Анастасия, откинувшись на спинку высокого "директорского" кожаного кресла и сцепив длинные пальцы с идеальным маникюром в замок. — Это она помогла вывести тебя на чистую воду.
Ну, конечно. Кто бы сомневался?
— Какая же Олеся молодец, — говорю, чувствуя, как кровавые пятна туманят взгляд. — Медаль ей уже чеканите, да? Не забудьте ещё снять с неё штаны и поцеловать в задницу — она же такой ловкий и прозорливый сыщик, выводящий воровок на чистую воду. Браво, Олеся!
Понимаю, что ещё немного и наговорю таких грубостей и пошлостей, что потом самой стыдно будет, но несправедливая обида, отвратительные слова, сказанные этой женщиной, разрывают изнутри. Хочется упасть на пол и разрыдаться, но никогда я не дам этим людям такой прекрасный повод для сплетен. Пусть обвиняют, в чём хотят, но смеяться над собой точно не позволю.
— Кристина, успокойся. — Анастасия хмурит брови, глядя на меня. — Понимаю, ты не думала, что когда-нибудь твои махинации обнаружатся. Сколько ты вынесла за неполный год работы? Наверное, хватило бы на небольшую квартирку. К сожалению, не все случаи мы сможем доказать, но и того, что есть, вполне хватает для увольнения.
— Увольнения? — Это слово отдаётся болью глубоко внутри. Катастрофа. Но с другой стороны разве может быть иначе после таких несправедливых обвинений и горьких слов? Сама сюда больше ногой не ступила бы, так что хорошо, что увольняют.
— Ну, а как ты сама-то думаешь? — искренне удивляется Анастасия, словно ничего глупее в своей жизни не слышала. — Неужели мы можем себе позволить держать в нашем магазине такого сотрудника? Но ввиду того, что ты мать-одиночка я не стану доводить дело до суда и постараюсь, чтобы центральный офис ничего об этом случае не узнал. Разойдёмся по-тихому. Думаю, этот вариант устроит нас обеих.
Наверное, в этот момент я должна быть преисполнена благодарности, но не получается. От этого благородства меня тошнит. Кажется, ещё немного и начну задыхаться в этом кабинете, где стены выкрашены в кобальтовый оттенок, а на подоконнике раскинул свои ветви престарелый, чуть живой, фикус. Хочется выскочить отсюда и бежать, бежать, не оглядываясь. Главное, подальше.
Чувствую, как на меня наваливается истерика, давит на плечи, затрудняет дыхание. Хочется одновременно, и плакать и смеяться, но не буду делать ни того, ни другого. Пусть увольняют, выкидывают на улицу, делают, что хотят, только оставят меня уже в покое.
— Я так понимаю, что завтра на работу приходить уже не нужно? — Глупее вопроса и придумать нельзя, но только я ни на что другое, кроме глупостей, сейчас не способна.
— Думаю, ты и сама знаешь ответ на свой вопрос, — говорит управляющая, заправляя выбившийся светлый локон из идеальной причёски. — Собирай свои вещи и будем прощаться.
Нет уж, сама с собой прощайся — ноги моей здесь больше не будет. Молча поднимаюсь и, всё ещё прижимая сумку к себе, иду на выход.
— И да, Кристина, боюсь, что зарплату твою за истекший период придётся удержать в счёт погашения задолженности по недостаче. — Вот лучше бы она в меня камень бросила, чем это. Стискиваю зубы до боли, а глаза наполняются предательскими слезами. — Мне кажется, что ты должна меня понять.
