— Позволю себе вмешаться, мой принц, — вдруг встрял Лоррен, — Но было бы очень опрометчиво отпускать этого безумца в Швейцарию. Если он сунется в эксперимент с адронным коллайдером, боюсь, этот мир долго не протянет. Пусть лучше где-нибудь здесь занимается своими бизонами.
— Бозонами, — машинально поправил Эмиль.
— На благо Франции, — продолжил Лоррен, — В Швейцарии полно своих ученых, с какой стати мы должны с ними делиться?
— Я хотел бы остаться, — кивнул Эмиль, — Здесь моя лаборатория, мои коллеги, да и коллайдер не особенно интересен мне в данный момент…
— Да вы тут все спелись, — поморщился Филипп, — Черт с вами и вашими бизонами! Слушай меня, Эмиль! Я прощу тебя и позволю остаться, — раз уж у тебя столько заступников, — но отныне и на веки вечные я запрещаю тебе делать птенцов. Никогда! Ни при каких обстоятельствах! Ни одного! Захочешь обратить очередного гения — веди его к Лоррену. Он так радеет за благо Франции, пусть разводит себе высоколобых птенцов и сам за них отвечает!
Патрю с изумлением воззрился на Лоррена, но тот покачал головой, ясно показывая, что ему не стоит относиться к этому предложению серьезно.
— Спасибо, монсеньор! — пробормотал Эмиль, он опустился на колени рядом с принцем и почтительно поцеловал его руку, — Я больше не разочарую вас. Клянусь.
— А я? — не удержался «булонский кровопийца», — Что будет со мной?
— Тобой, светило науки, все же придется пожертвовать, — развел руками Филипп, — Должен же я сегодня кого-нибудь убить.
«Булонский кровопийца» смотрел на него широко раскрытыми глазами, не зная, как реагировать и пытаясь понять, шутит принц или нет.
— Без меня месье Патрю не сможет закончить эксперимент, — заявил он на всякий случай, — Он не найдет помощника лучше.
Эмиль собрался было что-то сказать и даже открыл уже рот, но передумал, вероятно, получив мысленный пинок от своей создательницы. А Филипп смотрел в глаза его птенца с неким новым интересом, будто в его голову вдруг пришла какая-то неожиданная мысль.
— В самом деле? — проговорил он, — Ну, хорошо, иди сюда…
Эмилев птенец сполз с кресла и на подгибающихся ногах приблизился к принцу, чувствуя себя, должно быть, как кролик, идущий к удаву. Он опустился на колени у ног Филиппа и послушно запрокинул голову, когда тот приподнял ее за подбородок, чтобы снова заглянуть ему в глаза.
Вторжение в его сознание было таким внезапным и болезненным, что в первый момент мужчина дернулся и запаниковал, рефлекторно пытаясь закрыться, но Филипп без малейшего усилия смел поставленную на его пути жалкую преграду, проникая в разум этого несчастного гения. Филипп мог бы этого не делать. По большому счету, ему и так было понятно все об этом создании, — понятно хотя бы только по реакции мадам де Пуатье на попытки Эмиля защищать своего птенца. Диану каждый раз внутренне передергивало от отвращения, когда она думала о нем. Значит, она заглядывала в его сознание…
Филиппу стало любопытно самому прикоснуться к больному разуму «булонского кровопийцы», он подозревал, что увидит там много интересного, что, возможно, доставит ему удовольствие. Однажды он уже заглядывал в душу этого мужчины, это было полтора года назад, когда Эмиль, согласно правилам, привел к нему своего новорожденного птенца, чтобы представить, и чтобы тот мог принести принцу обязательную по закону клятву крови. Но Филипп признаться, отнесся к этому действу как к формальности и не особенно лез тогда в сознание неофита, — свежеобращенные вампиры обычно были слишком взбудоражены всем происходящим, чтобы быть адекватными. Их мысли и чувства метались от ужаса к восторгу и были чересчур сумбурны. А этот к тому же был придурковатым и неэстетичным ученым из свиты Эмиля. Что, казалось бы, можно было найти внутри него кроме цифр, схем и бессмысленных терминов?
А вот, поди же, как оказалось, Филипп напрасно пренебрег им. Мир фантазий неэстетичного ученого оказался поистине нетривиален, погружаясь в него, принц испытал почти позабытое чувство головокружительного восторга, как будто вдруг вернулся в собственную юность, когда все чувства и желания были еще так свежи, остры и горячи, и ничто еще не успело наскучить. В какой-то миг Филипп даже испытал зависть и досаду, сочтя себя старой унылой развалиной, а потом он просто забыл о себе, отдаваясь удовольствию пить бушующие страсти этого юного вампира, еще не вполне переставшего быть человеком, как наркотик, хотя бы на время делая их своими. Эти страсти были еще так далеки от удовлетворения, так упоительно бесконечно далеки… Они были как штормящее море, как срывающийся с утеса водопад, в них можно было захлебнуться и утонуть, и умереть в экстазе.
6.
Перед принцем мелькали образы худенького, болезненного мальчика, затюканного родителями и учителями, бесконечно убеждавшими его: «Ролан, ты такой умница, ты должен учиться и только учиться». И который послушно учился, бесконечно сидя над толстыми книгами. Который, замирая от ужаса, глядел на мир за окном. Который падал в этот мир, как в бездну ада. Филипп наслаждался некогда похороненными глубоко внутри, а теперь бушующими во всей своей силе вспышками гнева и ярости, перемежаемыми томительным и почти сладострастным чувством унижения, вместе с Роланом, которого либо пинали, либо игнорировали одноклассники, над которым смеялись одноклассницы, эти вызывающе красивые и желанные девочки, раскрепощенные и грубые, всегда смотревшие на него с откровенной брезгливостью или с жалостью. Их любимым ругательством, обращенным к подруге, было не традиционное «да пошла ты…», а «иди, отсоси у Ролана». Это отчего-то звучало куда более оскорбительно, чем все стандартные фразы, будто хуже и быть ничего не могло. И Ролан одновременно со жгучим чувством обиды и унижения невольно представлял себе, как это могло бы быть, если бы кто-то из этих девочек решил последовать рекомендации и действительно сделать ЭТО с ним. А еще он мечтал о том, что он сам сделал бы с этими высокомерными мерзавками, если бы вдруг он перестал быть самим собой, а стал кем-то другим…
Ролан хорошо учился, проявив выдающиеся способности к математике и физике, и вскоре поступил в другую более престижную школу, где учились одаренные дети, и где он был просто одним из многих. Но образы этих наглых, развратных, чувственных девочек из его прежней школы, по-прежнему преследовали его, постепенно все больше трансформируясь, обогащаясь, искажаясь. Его фантазии становились все богаче и изощреннее, постепенно как-то распространившись на всех женщин вообще.
С течением времени пыл этих фантазий не то чтобы поугас, но как-то подернулся пеплом. Ролан точно знал, что останется жалким и тщедушным созданием, и никем другим ему не быть никогда. Он смирился со своей ненавистью и отвращением, и с тайным вожделением, позволяя себе только ночами в темноте своей спальни прежние мечтания о том, что бы он сделал со всеми этими красивыми девочками, девушками, женщинами, которые смотрят на него с жалостью и отвращением. Они думают, что он не замечает их насмешливых взглядов, не видит фальши в их улыбках, не слышит их мыслей: «Фу, какой же он урод». Для всех их, по-прежнему, нет ничего более омерзительного, чем переспать с ним.
