— А теперь послушай меня, Белинда, — сказал папа. — У меня есть дом на Файер-Айленд. Сейчас зима, и поблизости никто не живет. Но дом теплый, с большим камином и большим холодильником. И мы можем обеспечить тебя всем необходимым. Тебе, конечно, будет одиноко. Тебе будет немного страшно. Но там ты сможешь прятаться, пока мы не узнаем, что задумала Бонни, сообщила она в полицию или нет.
Олли был страшно расстроен. Он поцеловал меня на прощание, и мы с папой уехали в его лимузине. Остаток ночи мы занимались тем, что собирали мне вещи в дорогу. Провизию мы закупили в круглосуточных магазинах, а папа записал мои размеры, пообещав привезти мне одежду. И вот наконец, в три часа утра, мы уже ехали по спящим улицам Астории в Квинсе, направляясь из Нью-Йорка в маленький городок, где должны были сесть на паром до Файер-Айленда. И тут меня вдруг будто что-то стукнуло.
— Папочка, какой сегодня день? Седьмое ноября?
— Вот так так, Белинда! Сегодня же твой день рождения!
— Да, но что от него проку, папочка, если мне еще только шестнадцать?!
Мы чуть было не замерзли, когда переправлялись на пароме. А Файер-Айленд показался мне мрачным и неуютным. На острове не было ни одной живой души, за исключением какого-то рабочего, приехавшего на том же пароме. И когда мы шли по дощатому настилу к папиному дому, нам в спину дул кусачий ветер с Атлантики.
Но, оказавшись внутри, я сразу почувствовала облегчение. В холодильнике было полно еды, электрические батареи работали исправно, дров для камина было более чем достаточно. И телевизор показывал нормально. А еще на полках было много книг, аудио- и видеокассет. Возле камина я даже обнаружила экземпляр «Багрового Марди-Гра» с пометками Олли Буна.
Первый день я наслаждалась жизнью. Наконец-то мне удалось нормально выспаться. А ближе к вечеру я отправилась прогуляться на пирс. Я любовалась луной над черными водами океана, и на душе было хорошо и спокойно. Одиночество не пугало, а, наоборот, радовало меня. Мне казалось, будто я снова на Сент-Эспри.
Но должна сказать тебе, что радовалась я недолго.
Я переживала один из самых странных периодов своей жизни. На следующий день Джи-Джи привез кучу припасов и чудные зимние вещи: брюки, свитера, куртки и прочее. А еще он привез известие, что в газетах нет ни слова о моем исчезновении и с ним никто не пытался связаться. Словом, о моем побеге никто ни гу-гу.
Когда он мне все это рассказал, у меня опять защемило сердце и на душе почему-то стало тяжело. Хотя совершенно непонятно почему. Я ведь была рада, что меня не ищут. Так ведь? Но меня, естественно, задело и не могло не задеть, что им на меня наплевать и неохота даже искать.
Да уж, все так запуталось! И вот, со всеми своими страхами и сомнениями, с тоской по Марти и Сьюзен и с душевной болью из-за маминого предательства, я провела три месяца в папином доме на Файер-Айленд.
Когда в декабре замерз залив, папа не смог сюда добраться. И даже телефон иногда бастовал и отказывался работать. И, несмотря на огонь в камине и громкую магнитофонную музыку, мне еще никогда не было так одиноко, как здесь, в царстве падающего снега за замерзшими окнами.
Я только сейчас поняла, что на самом деле еще ни разу не была по-настоящему одна. Даже в «Шато Мармон» вокруг были гостиничные корпуса, а совсем рядом вечно бурлящий бульвар Сансет. А раньше меня окружал мой маленький уютный мирок, состоящий из мамы, Триш и Джилл.
Но довольно об этом. Я могла часами ходить кругами по дому, разговаривая сама с собой. Я могла хоть на голове стоять. Я могла орать сколько душе угодно. И конечно, я много читала: романы, рассказы, биографическую литературу, — словом, все, что привозил папа. Я прочла либретто всех бродвейских пьес, поскольку нашла их на книжных полках, и так наслушалась Ромберга, Роджерса и Хаммерштейна, а также Стивена Сондхейма, что если бы приняла участие в викторине по бродвейским мюзиклам, то с легкостью смогла бы ответить на вопрос стоимостью шестьдесят четыре тысячи долларов.
Я дважды перечитала «Багровый Марди-Гра». Потом я прочла остальные книги твоей мамы, какие только были у Олли, а затем — угадай что? — заодно и твои книги тоже. Оказывается, многие взрослые увлекаются твоими книгами, и ты наверняка в курсе, хотя я, естественно, об этом не знала, пока не добралась до полки с книгами Олли.
А еще я там, на Файер-Айленд, много пила. Но пила осторожно. Мне вовсе не хотелось, чтобы папа позвонил и догадался, что я слегка навеселе, или еще хуже — застал меня в таком состоянии. И я старалась соблюдать свою норму, но выпить могла много. Я полностью опустошила папины запасы спиртного в доме. Сначала это был скотч, потом джин и, наконец, ром. Вот так я и развлекалась на Файер-Айленд, но, знаешь, самое смешное, что я пила и думала о маме. Когда я пила, слушала музыку и танцевала точь-в-точь, как когда-то мама, то начинала лучше ее понимать.
Мое самое раннее воспоминание — это мама, танцующая босиком, со стаканом в руке, в нашей римской квартире под пластинку Диксиленда «Подмосковные вечера». Но, возвращаясь к своему грустному повествованию, хочу сказать, что мне было чертовски тяжело. Понимаешь, я была совершенно одна, словно в одиночном заключении, и в голову лезли всякие непрошеные мысли.
Между тем папа сообщал, что в светской хронике писали, что мама с Марти словно два голубка, и никто, абсолютно никто не звонил ему с Западного побережья.
«А ты думала, что они будут спрашивать меня, не видел ли я тебя», — сказал мне папа, но, увидев выражение моего лица, тотчас же замолчал. «Да ладно тебе, мы же сами не хотели, чтобы они меня искали», — напомнила я ему.
Затем папе позвонил разъяренный Блэр Саквелл. По словам Блэра, он всего лишь хотел послать мне подарок на Рождество, но так и не сумел пробиться к Бонни, а эта свинья Морески не соизволил дать ему адрес школы в Швейцарии. «И как это называется?! — возмущался Блэр. — Каждый год я посылал Белинде милый пустячок. Меховую шапку, перчатки на меху, ну всякое такое. Они что, совсем спятили? Они мне только и твердят, что она не приедет домой на каникулы, а адрес школы дать не могут». «Похоже, что так, — отвечал папа. — Потому что мне они тоже адреса не дают».
К Рождеству я уже дошла до точки.
В Нью-Йорке бушевала снежная буря, залив замерз, телефон не работал. Целых пять дней у меня не было никаких известий от папы.
В рождественский сочельник я растопила камин. Я лежала на медвежьей шкуре перед огнем и вспоминала все сочельники, проведенные в Европе, полночную мессу в Париже, звон колоколов в деревушке на Сент-Эспри. Мне было плохо, как никогда. Самые мрачные часы моей жизни. Я не знала, для чего мне жить дальше.
