Но увы, ширма была непрозрачной. И потому она не видела своего мужа, не слышала его голоса. Даже не коснулась его руки. И теперь только долгий обряд открывания отделял ее от тягостного мига, когда останется она в полутьме опочивальни с неизвестным, который с этого мига станет ее властелином.
Стемнело. По всему дому зажигали светильники. Наконец и в курительной появились лампы, оживляющие холодные стены и заставившие темные ковры играть живыми красками лета.
Слуги провели юношу в баню, приготовленную специально для жениха. Пиршественные комнаты были уже готовы, ложе уже устилали тысячи розовых лепестков, невесту одевали к традиционному обряду. Дом был полон людей, шума и музыки.
Не было лишь визиря. Сочтя, что примерно наказал свою дочь, он отправился в диван, дабы насладиться тишиной и чтением трактата, присланного только сегодня на рассвете. Быть может, он лелеял и иные мечты, или лишь тайком грезил об их осуществлении. Итак, двери дивана, пустынного в этот вечерний час, закрылись за визирем, а двери его дома открылись для многочисленных друзей и родни.
Наконец Бедр-ад-Дин смыл с себя дорожную усталость и пыль. Седельные сумки остались в комнате, отведенной жениху, но звонкие золотые монеты нашли приют в кошеле, что юноша привесил к поясу на роскошном шелковом шнуре.
О да, конечно, юноша. Ибо севшее солнце освободило Бедр-ад-Дина от проклятия джиннии до самого утра. И он вовсе не собирался тратить ни минуты драгоценного времени на объяснения.
Итак, комнату, предназначенную для жениха, покинул юноша в роскошных белых, шитых золотом одеждах, с полным кошелем монет. Ликом он был так прекрасен, что можно было понять отчаяние и злость коварной джиннии, которая не захотела делить такого красавца ни с одной из дочерей «презренного человеческого рода». Дружное «ах!» раздалось в комнате, когда туда ступил Бедр-ад-Дин. Никто, кроме визиря, не видел старика. В доме знали лишь, что сегодня в полдень явился жених прекрасной Фариды.
Юноша опустился на подушки и взял в руки церемониальную свечу. Нежную песню запел уд, тихо зазвенели бубны, и вот появилась она, прекраснейшая из дочерей человеческих, невеста Бедр-ад-Дина, в первом одеянии.
– Смотри, о Мустафа! Вот твоя невеста!
Бедр-ад-Дин улыбнулся и бросил горсть монет музыкантшам. Затем он повернулся к вошедшей, фигура которой целиком была закутана в сверкающий красный атлас.
– О солнце в тростнике над холмами, о рассвет над горной рекой, позволь мне увидеть твои сияющие глаза! – проникновенно произнес он и осторожно снял верхний атласный покров с головы нареченной.
Услышав голос своего жениха, Фарида замерла.
«Неужели отец посмеялся надо мной? Этот голос принадлежит молодому и сильному мужчине, а вовсе не какому-то бродяге…»
Когда же покров был снят, девушка через тонкую газовую накидку смогла наконец разглядеть своего жениха. Ее счастью не было границ. Ибо перед ней стоял мужчина ее мечты – уверенный в себе, веселый и, о Аллах, какой красивый…
«Да будет счастье над твоей судьбой, о мой добрый отец! Так ты просто шутил над своей дочерью, когда грозил отдать за бродягу… Никто лучше тебя не мог понять мои желания… Никто лучше не мог угадать мечты! С этого мига я буду самой почтительной и нежной дочерью. Ибо теперь я знаю, что ты заботишься обо мне и день, и ночь…»
У Фариды хватило смелости поднять сияющий взгляд на своего жениха. И тут уже у Бедр-ад-Дина перехватило дыхание. Ибо через розовую прозрачность газового покрывала на него смотрела самая прекрасная девушка, девушка его грез, ожившая мечта…
«О как велико гостеприимство дядюшки…»
– Да склонится перед тобой солнце, о моя прекрасная супруга! – только и смог произнести Бедр-ад-Дин.
– Да воссияет над тобой благодать Аллаха, о мой супруг… – прошептала в ответ потрясенная Фарида.
Но тут многочисленные няньки увлекли ее в покои, чтобы надеть новое одеяние. Второе, означающее восход любви над двумя сердцами.
Вновь зарокотали струны, зазвенели бубны. И в покоях появилась невеста в голубом одеянии. Еще раз ударили золотые монеты в натянутую бычью кожу. Бедр-ад-Дин поднялся и подошел к невесте.
– Да никогда более не скроет от меня этот покров лица той, что предназначена мне самим Аллахом всемилостивым и милосердным!
Он осторожно снял с головы Фариды голубой шелк. Глаза девушки сияли, как две звезды, угольно-черные волосы оттеняли нежные персиковые щеки, розовые уста улыбались… Какая-то неведомая сила вложила в уста Бедр-ад-Дина строки, которые он произнес с нежностью и благоговением:
В одеянье она пришла голубом к нам,
Что лазурью на свет небес так похоже,
И увидел, всмотревшись, я
Месяц летний, что сияет зимней ночью[2].
Но увы, насмотреться на прекрасную жену Бедр-ад-Дину не дали, вновь уведя ее в покои, чтобы привести в третьем одеянии, что символизировало омут страсти влюбленных. Это одеяние было черным, и под тонким газом третьей накидки вились змеями черные длинные кудри Фариды. И их чернота и длина напоминали о мрачной ночи, но для Бедр-ад-Дина она явилась еще одним откровением – ибо прекрасная жена стала еще милее и желаннее.
– О свет очей моих, радость утра, чернота ночи, желанность неги! Пусть каждый день твоей жизни сияют мне твои погибельные глаза. И пусть умру я от счастья, насладившись светом твоей любви…
– Не умирай, прекрасный мой супруг… Живи и дай мне радоваться жизни вместе с тобой…
Четвертое платье, огненно-желтое, разбрасывало искры и блики на всех, кто радовался вместе с женихом и невестой.
– О Аллах, – только и смог сказать пораженный Бедр-ад-Дин, – ты своей несравненной красой затмеваешь все светила небосвода…
– Моя красота лишь для тебя, о мой супруг!
Пятое одеяние, оливково-зеленое, сделало Фариду нежной, как стебель бамбука. Шестое, синее, пронзило сердце Бедр-ад-Дина словно острое копье. И наконец, появилась Фарида в седьмом одеянии, белом, затканном золотыми нитями. И стали жених с невестой рядом, словно две половины одного целого, словно клинок и ножны, с самого первого мига своего предназначенные друг для друга.
– Я клянусь всем, что для меня свято, что с этого дня я твой, о моя великолепная супруга. И да будет мне порукой вся сила Аллаха милосердного, я не отступлю от этой клятвы даже в тот миг, когда придет к нам Разлучительница собраний…
– Я клянусь своей жизнью, солнцем в летний день, луной в светлую ночь, звездами, что сияют тысячи лет, что буду делить с тобой всякий день моей жизни… И да смилуется над нами Аллах милосердный и всемилостивый!
Не было в этих словах ни капли фальши, ни грана лицемерия. Ибо говорили они от чистого сердца, а не повинуясь древним обычаям. Руки их перевязали белым шелком и раскрыли двери в опочивальню. Сегодня туда могли зайти лишь они вдвоем.
