— Ну да, точно, только немножко левее, в направлении «Молнии XI».
— А можно узнать, сколько такая красота стоит? — спрашивает старая.
— Пять злотых, — цедит моя Пенсионерка, уже слегка заскучав.
— Я приезжала сюда в пятидесятые, когда дом отдыха был в вагончиках. Вот. В Нецк и сюда. Но здесь лучше. Никакого сравнения, — засмеялась она.
С ней соглашаются. В стаканчики (с нею, стареющей мне попался стаканчик со снимком почти сорокалетней давности) наливаем кофе, закуриваем. Они — «Марс», я — «R1». Я удобно укладываюсь и смотрю в небо — чудесное, голубое, с белыми облачками. Чувствую, как солнце расправляет кожу на лице. А они уже ко мне клеятся, уже снизу подбираются. Я позволяю, ибо знаю, что иначе обидятся и прощай рассказ. Пусть потешатся. Только ведь они друг у дружки прямо из рук вырывают моего птенчика. Я закрываю глаза и курю. Мне приятно. Скользко, тепло. Вполне возможно, что останусь здесь допоздна, когда уже все, все до единого (за исключением этого блондинчика) уйдут, тогда я тут буду царить в полном одиночестве, купаться нагишом, валяться в песке. И буду ссать где захочу! Ходить по дюнам, потому что там еще разные неудовлетворенные недобитки, под жужжанье стрекоз стараются прожужжать свое. Так же и я провожу отпуск, только в комнате, снятой у Глухой Бабы, достану ночью умные книги, бумаги разные, ручки-перья и буду строчить какие-нибудь критические тексты о цивилизации. Но сейчас у меня в голове цикады на Кикладах.[22]
Вот и мои старые козы потихоньку закругляются, они уже получили что хотели. Я лениво переворачиваюсь на живот и прошу помазать мне спину солнцезащитным кремом «Эрис». И все становится каким-то очень польским. Потому что совсем рядом, всего в нескольких километрах за Свиноустьем, в Альбеке, царит латексный стиль. Все накачаны, гладко выбриты, покрыты татуировкой, пирсинг везде: соски, члены — все в кольцах и браслетах. Вы ведь видели всех этих западных геев с налитыми кровью свиными глазками на нудистских пляжах под Амстердамом, под Берлином, под Утрехтом, Цюрихом, Стокгольмом? Фаллосы у них как сиськи у дикарок, — растянутые, отвисшие, усталые. Сытые. Сморщенные. Обритые. Намазанные кремом. Жара, мухи, из приемника музыка «The Night Chicago Died». Под этим своим западным солнцем все телесны до последней родинки, до последнего прыщика на шее, под мышкой, до последней потертости или покраснения на теле. Чем дальше в лес, тем этих прыщиков больше, ведь их не уберешь одним махом, не заморозишь в переносном холодильнике, где среди кубиков льда уже охлаждается пиво «Корона». Которое они пьют с кружком лимона, воткнутым в горлышко. Вот какие западные обычаи царят в паре километров отсюда. Мужественные. Лысые. Скины. Гладко обритые. Тяжелые. Воняющие «поп-персом».[23] Латексное головокружение.
Но здесь, к счастью, верховодят тетки и молодящиеся женщины в возрасте, из приемника нам подпевает Марыля[24] и «Будка Суфлера», здесь царят сигареты «Марс», кремы «Эрис» и воспоминания об отпуске в вагончиках, как ехали целую ночь поездом, милочка, и в толкучке, и стоя, а все равно радовались, что вообще едешь на море.
— Сейчас другое дело… Устраиваю свою задницу в автобусе, в поезде и без пересадок культурно еду куда надо…
А тогда у предприятия были такие железнодорожные вагоны, переделанные в жилые бараки, нормальные раскладушки, с чистой накрахмаленной проштемпелеванной печатями постелью, и искусственные цветы на столике, и отхожее место в лесу, потому что вагоны эти в лесу стояли.
— В лесу, в лесу. Шишки падали. А когда устраивали костер, то пели: Приезжай почаще к тем приморским чащам… или каким-нибудь там еще, здесь можно было любое определение прилепить к этим чащам, в горах, например, пели «к тем предгорным чащам», а над Езераком «к тем мазурским чащам», что было легким перегибом. И хор испытывал раздвоение личности: одни пели «к тем мазурским чащам», а другие «к тем приморским чащам», и всегда находилась еще пара дам постарше, которые пели: «к тем предгорным чащам». Особенно когда выпьют. В те времена дома отдыха вообще были в необычных местах, например, течет где-нибудь речушка — глядишь, а там уже курортное учреждение, так что пели даже «к надвислянским чащам». Одно было нехорошо в те коммунистические времена: если только где красивая местность, обязательно всё испоганят хриплые репродукторы, поразвешанные на деревьях, всю тишину порвут в клочья. С раннего утра приходилось выслушивать какие-нибудь там «Пошла Каролина в Гоголин».[25] И часто мыться в озере, вы-то непривычный, вы бы не выдержали.
— В те времена сильнее чувствовалось, что ты в Польше. Потому что были польские продукты, по радио передавали польскую музыку, ездили только по Польше, потому что были трудности с загранпаспортами. И человек ощущал себя поляком. Посуду мыли «Людвиком», слушали Марылю Родович и мечтали об отдыхе над озером Вигры. А теперь в собственной стране чувствуешь себя каким-то аусландером. Как когда-то в ФРГ: все дорого, ни на что денег не хватает, все какое-то цветастое, крикливое, чуждое, а уж польского продукта днем с огнем не сыщешь…
— Только сюда еще и ездим, — поддерживает ее Пенсионерка № 2, — а остальные тетки или на Ибице или… короче, есть места. Там устраивают съезды порнозвезд из этих геевских фильмов, они туда самолетами летают. Говорят, секса там навалом. Подойдет к тебе какой-нибудь латинос и тут же в кустики тащит. А я предпочитаю сюда. Пассажирским дотрястись, чтобы дешевле, и в кемпинге «Громады»[26] остановиться. Потому что это напоминает мне детство, этот запах моря, никакое южное море так не пахнет нашей сосной, нашим йодом, жареной картошкой с лотков…
— А при коммунистах…
И пошли вспоминать, что при коммунистах сюда втихаря надо было приходить, скрытно, потому что все друг друга знали, все с одного предприятия в этих вагончиках жили.
И тогда вступает Пенсионерка № 2:
— Не смею отважиться, но все же, может, представимся друг другу…
— Я Михал.
— Здислав…
— Веслав… — Чмок-чмок.
— Михал. — Чмок. — Здисек. — Чмок. — Очень приятно. Здисек. — Чмок. — Весек. — Чмок…
— Меня можно называть Веська…
— Здися! Как Здислава Сосницкая…[27] — Чмок, чмок.
— Михалина… — Чмок…
— О! Как Михалина Вислоцкая![28]
— Ну вот, иду я раз, пан Михал, иду сюда, уже трусы снимаю, уже на дюнах пареньков посимпатичней высматриваю, вдруг вижу: идет эта грымза, секретарша с моего предприятия «Ренома», «Радуга», а может, «Заря». Принесло ее сюда аж из Мендзыздроев, правда, не совсем сюда, а поближе к зеленой лестнице, то есть на нудистский пляж, но — гетеропляж. А сама оглядывается, не видит ли ее кто.
