— Не волнуйся, повеселимся.
Как только она опускает Ханну, наши взгляды встречаются.
— Как долго вас не будет?
— Я привезу ее домой до ужина.
Она кивает и выглядит так, будто хочет сказать что-то еще, но не говорит. Вместо этого одаривает нашу дочь улыбкой и возвращается в дом. Мои глаза следят за каждым ее шагом, пока она не скрывается из виду.
— Готов? — спрашивает Ханна, снова привлекая мое внимание.
— Да, поехали.
Я провожаю ее к пассажирскому сиденью с намерением помочь подняться, но она делает это сама, хоть и не без труда.
— Божечки, какой огромный грузовик, — говорит она, пыхтя и сопя, пока устраивается.
С ухмылкой наклоняюсь и пристегиваю ее, убеждаясь, что она в безопасности. После того, как я захлопываю ее дверцу и усаживаюсь за руль, она тут же передает мне диск.
— Седьмая — моя любимая.
Я долго смотрю на диск, потом неохотно беру и вставляю в плеер, которым никогда не пользовался. Предпочитаю вести машину в тишине.
Динамики ревут, энергичный темп заполняет грузовик, — дерьмо, которое я никогда бы не стал слушать. Если бы братья могли видеть меня сейчас, то чертовски бы повеселились.
Тем не менее, когда я смотрю на дочь, улыбающуюся от уха до уха и постукивающую в такт ногой, когда она пытается подпевать исполнительнице, я знаю без сомнения, что эта жертва стоит моей гордости.
Больше половины пути мы не разговариваем, в основном потому, что она слишком занята пением, которое я с удовольствием слушаю, даже если это музыка не моего жанра.
— Ты куришь? — спрашивает она в середине песни, глядя на меня и морща носик.
— Да, а что?
— У тебя в грузовике пахнет.
Я надеялся, что достаточно его проветрил, но, как оказалось, нет.
— Знаешь, это не очень полезно для здоровья.
— Как и мороженое, — говорю я, улыбаясь ей.
— Верно. — Она кивает. — Но мороженое не убивает.
Воздерживаюсь от комментария, что мы все когда-нибудь умрем, так что вполне можем делать то, что нам нравится. Курение — привычка, которую я приобрел еще до того, как попал в тот ад, который называли приютом. Оно меня успокаивает, усмиряет зверя, преследующего меня в самые темные ночи. Я никогда не сомневался в этом... до сих пор.
Бросаю взгляд на Ханну, которая продолжает наблюдать за мной.
— Тебя это беспокоит?
Она пожимает плечами.
— Я просто не хочу, чтобы ты умер, тем более, когда мы только нашли друг друга.
От этого признания грудь сжимается.
— Об этом можешь не беспокоиться. Я никуда не денусь.
«Потребуется гораздо больше, чем сигареты, чтобы разлучить нас».
На данный момент она, кажется, удовлетворена таким ответом, но, полагаю, с этой привычкой мне придется быть более осторожным.
Мы добираемся до зоопарка минут за двадцать. Выбравшись наружу, помогаю Ханне спуститься и, пока она снова надевает рюкзак, смотрю, как толпа людей проходит через вход.
Когда дочь находится рядом с таким количеством людей, я чертовски нервничаю. Никогда не знаешь, что за человек или враг ходит среди них.
— Все время держись рядом со мной, хорошо? — говорю я ей.
Она кивает, затем протягивает руку и обхватывает меня своими крошечными пальчиками. Я смотрю вниз на наши соединенные руки, ее маленькую ладошку, полностью утонувшую в моей большой руке, и терзаюсь эмоциями, которые не могу определить.
Мои пальцы сжимают ее кисть, я цепляюсь не только за нее, но и за этот момент, единственный определяющий момент, который ничего не значит для обычного родителя, но полностью меняет мою жизнь.
Мы подходим к воротам, чтобы купить билеты, затем я тяну Ханну в сторону, где лежат карты, чувствуя себя совершенно потерянным.
— Куда сначала? — спрашиваю я.
— К обезьянам!
Пробираясь сквозь толпу, мы направляемся в сторону тропического леса.
Глаза Ханны широко раскрыты; улыбка еще шире, когда она осматривает все вокруг.
— Вон там львы, — показывает она. — Хочешь, после пойдем туда?
— Как скажешь. Это твой день.
— Наш день, — поправляет она.
Я киваю.
— Наш день.
Мы входим в помещение с обильной растительностью и высокой влажностью.
— Смотри, вон там, на дереве! — отпустив мою руку, она подбегает к стеклу, где стоит кучка детей, ее глаза прикованы к обезьяне, прыгающей с ветки на ветку. — Смотри, и там тоже. — Она показывает вниз, где горилла держит своего детеныша. — Разве они не изумительны? — шепчет она, прижимая руки к стеклу.
— Да, — мой ответ не имеет никакого отношения к животным, а только к маленькой девочке передо мной.
Вытащив телефон, я делаю снимок, желая запечатлеть момент и сохранить его навсегда. Я также посылаю его Райан, не в силах выкинуть из головы ее печальные глаза с тех пор, как мы уехали.
Не прошло и минуты, как телефон издает сигнал.
Райан: Спасибо, ты даже не представляешь, как мне это было нужно. Я уже по ней скучаю.
Я: Пришлю больше в течение дня.
Райан: Спасибо. Веселитесь!
Убрав телефон в карман, возвращаю внимание к Ханне, которая идет вдоль стекла, следуя за двумя маленькими обезьянками.
— Мне кажется, это детеныши, — говорит она.
— Похоже на то.
— Интересно, это брат и сестра?
Я молчу, потому что не имею ни малейшего понятия.
Она задумчиво смотрит на них, наблюдая, как они играют.
— Надеюсь, когда-нибудь у меня будет брат или сестра, с которыми я смогу играть.
Я весь напрягаюсь. Она произнесла это небрежно, не имея ни малейшего представления, что это на самом деле означает.
Мысль, что у Райан будет еще один ребенок от кого-то другого, приводит меня в ярость. А также заставляет задуматься, была ли она с кем-то еще. Пытался ли кто-то стать отцом моей дочери? При одной мысли об этом мне хочется всадить пулю им между глаз. Пока я хожу по этой земле, никто другой и на пушечный выстрел не подойдет к моей дочери.
— Хочешь пойти посмотреть на львов? — спрашивает она, понятия не имея, в каких мучениях я пребываю.
— Да. Пойдем.
Выйдя на улицу, она снова берет меня за руку, и я решаю, что никогда ее не отпущу, никогда не дам никому другому возможности держать ее так.
— Сколько раз ты был в зоопарке? — спрашивает она.
— Ни разу.
— Никогда?
Я качаю головой, забавляясь недоверием в ее голосе.
— Как же так? Разве папа Тэтчер никогда не брал тебя с собой?
Имя отца напоминает мне о предательстве, вонзившемся в грудь, но я изо всех сил стараюсь отогнать это чувство, не позволяя ему разрушить мое время с дочерью.
— Я был старше, когда жил с Тэтчером. Слишком взрослый для зоопарка.
— Что ты имеешь в виду? Разве ты родился не ребенком?
Я ухмыляюсь тому, как работает ее мозг.
— Да, но я родился не у Тэтчера, хотя он мой отец.
Она смотрит на меня, выглядя чертовски смущенной, и я ее не виню.
Я отвожу ее в сторону, решив, что сейчас самое подходящее время, чтобы объяснить ей это. Сев на корточки, смотрю ей в лицо.
— Иногда наша семья — не те люди, у которых мы родились. Я не родился у Тэтчера, но он мой отец, потому что любил меня и воспитал таким, какой я есть сейчас. Он дал мне дом, когда его у меня не было.
— У тебя не было дома? — шепчет она, опустошенная этой мыслью.
— Какое-то время нет.
— А где тогда ты жил?
— На улицах.
Ее маленькие губки приоткрываются в судорожном вздохе.
— А твои родители? Где были они?
Скрежещу зубами от обжигающей боли, которая зарождается в груди и бурлящим потоком устремляется в живот, когда единственный ужасный момент моей жизни пытается выбраться из глубин ада.
— Родного отца я не знаю, а мать умерла.
— Мне жаль, — шепчет она, ее маленькая губка дрожит от переживания.
«А мне нет».
Воздерживаюсь от того, чтобы произнести это вслух, и продолжаю:
— Не переживай за меня. У меня есть Тэтчер и братья, Нокс и Брэкстен. Ты знаешь о них?
