Именно здесь, в Хейте, в викторианском особняке на Клейтон-стрит, мамина редакторша, тщетно пытавшаяся уговорить меня продолжать писать под именем Синтии Уокер, увидела мои рисунки и подписала со мной договор на первую детскую книжку.
Портрет Фэй, который я оставил в гостиной у Алекса, стал моей последней картиной, где была изображена взрослая женщина.
Забудь. Выброси все из головы, как всегда делал. И думай о возбуждении, которое испытываешь, рисуя Белинду. Вот так.
Белинда.
Я ехал по Хейт от Масоник-стрит до Стэньон-стрит, выискивая ее глазами по обеим сторонам улицы, причем полз как черепаха, и мне периодически сигналили, чтобы я не устраивал заторов.
Сегодня пейзаж за окном машины казался мне непривычно унылым и удушающим. Улицы слишком узкие, а дома с эркерными окнами — обшарпанные и выцветшие. Мусор в сточных канавах. Никакой романтики. Только убожество, упадок и сумасшествие.
Я снова вернулся на Масоник-стрит, а потом обратно на Стэньон-стрит, мимо парка. Я ехал, пристально вглядываясь в каждую женскую фигуру.
Теперь мне удалось уже полностью протрезветь. Я проехал по одному и тому же маршруту шесть раз, когда какой-то ребенок — настоящее пугало — бросился на перекрестке к моей машине и, перегнувшись через борт, поцеловал меня.
— Белинда!
Я узнал ее под слоем размазанной косметики.
— Что ты здесь делаешь? — спросила она.
Кроваво-красные губы, черная краска вокруг глаз, золотая тушь. Намазанные гелем волосы торчали вихрами во все стороны. Просто жуть! Но мне понравилось.
— Ищу тебя, — ответил я. — Садись в машину.
Я внимательно смотрел, как она обходит автомобиль спереди. Ужасное пальто под леопарда, высоченные «стеклянные» каблуки. Только сумка была той же. Даже если бы я тысячу раз вот так проехал мимо нее, то все равно не узнал бы.
Она проскользнула на переднее сиденье и бросилась мне на шею. Я нажал на газ, пытаясь следить за дорогой невидящими глазами.
— Клевая тачка, — заметила она. — Спорим, такая же старая, как ты.
— Не совсем, — промямлил я.
У меня был «эм-джи» 1954 года выпуска, старый родстер с запасным колесом на багажнике. Коллекционная вещь, как и проклятые игрушки, и я не ожидал, что Белинде она понравится.
По правде говоря, я не мог поверить, что вернул Белинду.
Я резко повернул на Масоник-стрит и поехал в гору в сторону Семнадцатой улицы.
— Куда мы едем? — поинтересовалась Белинда. — К тебе?
От нее пахло «Табу» или «Амбуш», чем-то таким. Духи, подходящие скорее для зрелой женщины. Так же, как крупные хрустальные серьги и расшитое стеклярусом черное платье. При этом Белинда энергично жевала жевательную резинку с приятным мятным запахом.
— Да, ко мне, — кивнул я. — Хочу показать свои последние работы. Почему бы нам не заехать к тебе на квартиру и не забрать самое необходимое, чтобы ты могла остаться у меня? Если ты, конечно, не разозлишься из-за картин.
— Там у нас проблемы, — два раза подряд шумно чмокнув жвачкой, ответила она. — Парень, что живет в дальней комнате, постоянно дерется со своей подружкой. Если они не угомонятся, кто-нибудь обязательно вызовет полицию. Нам лучше туда не лезть. Идет? Зубная щетка у меня с собой. Знаешь, я заходила к тебе пару часов назад. Пять долларов за такси. Ты получил мою записку, которую я тебе там оставила?
— Нет. Когда ты мне дашь адрес или номер телефона?
— Никогда. Я ведь сейчас здесь. Так? — спросила она, три раза подряд чмокнув жвачкой. — Только научилась это делать. А вот выдуть пузырь пока не получается.
— Очаровательно, — заметил я. — Кто тебя научил? Официант из закусочной для автомобилистов? Нет, не говори. Наверное, тот же, кто и фокусу со спичками.
В ответ она только мило рассмеялась и поцеловала меня сначала в щеку, а потом в губы. На самом деле она взяла меня в тиски одновременно жестко и вкрадчиво, сразив меня наповал торчащими во все стороны волосами, сочным маленьким ртом, густо накрашенными ресницами и похожими на персики щеками.
— Стоп, — сказал я. — Еще немного, и мы собьемся с пути. — Мы как раз ехали вниз по Семнадцатой улице в сторону рыночной площади, в квартале от которой находился мой дом. — И кроме того, ты можешь рассердиться, когда увидишь картины, которые я с тебя написал.
Я знал, надо было сразу провести ее наверх, в мастерскую, и признаться, что рисовал ее в обнаженном виде, а заодно клятвенно пообещать, что никто и никогда не увидит картины.
(Алекс, ты, конечно, был прав.)
Но когда она прошла мимо меня в пыльную гостиную, я почувствовал, что меня будто зачаровали. Из холла и кухни просачивалась узкая полоска тусклого света. Но в самой комнате было темно, и игрушки имели призрачный вид. И в Белинде, с ее черными кружевными чулками, туфлями на «стеклянных» каблуках, волосами, рожками торчащими во все стороны, и раскрашенным лицом, было нечто колдовское. Она прикоснулась к крыше кукольного домика, а потом встала на колени, чтобы пустить поезд по игрушечной железной дороге. Это смотрелось даже лучше, чем тогда, когда на ней была ночная рубашка.
Она сняла свое жуткое пальто под леопарда и забралась на карусельную лошадку. Черное короткое платье держалось только на лямочках на плечах, бахрома и стеклярусная отделка слегка колыхались при каждом ее движении.
Белинда сидела боком, скрестив щиколотки и подняв платье выше колен. Она уперлась лбом в медный шест и обхватила его пальцами над головой. Она переводила взгляд с предмета на предмет, как любил делать я.
Та же поза, что и на картине, где она в ночной рубашке. И на той, где она обнаженная.
— Не шевелись, — сказал я и зажег точечный потолочный светильник над каруселью.
Она посмотрела на меня затуманившимися глазами.
— Не шевелись, — повторил я, залюбовавшись игрой света на ее изогнутой шее, плавной линией подбородка, ложбинкой между грудей. Ее веки и ресницы отливали золотом. И на фоне золотой туши для ресниц глаза казались еще синее.
Я взял фотоаппарат и стал снимать ее в двух ракурсах. Она сидела очень спокойно, но в то же время абсолютно не скованно. Я кружил вокруг нее, а она словно плыла в воздухе, фокусируя взгляд именно так, как мне было нужно.
Потом я остановился и пристально на нее посмотрел.
— Не могла бы ты снять платье? — произнес я.
— А я уж думала, ты никогда не попросишь, — с легкой долей сарказма в голосе ответила она.
— Клянусь, никто не увидит снимков.
— Конечно, я уже такое слышала, — засмеялась она.
— Нет, я серьезно.
