— Потому что мне так хотелось, — вконец растерявшись, ответил я.
— И никогда никому не покажешь? Никогда не покажешь картины? Нет, я этого не перенесу!
— Но ты вполне можешь и изменить свое мнение.
— Не смей мне твердить одно и то же! Жалкая отговорка. Ты хочешь уйти от ответственности. И нечего вилять!
Внезапно она пулей пронеслась мимо меня и, хлопнув дверью, сбежала вниз по лестнице.
Когда я вошел в спальню, Белинда уже успела снять джинсы и рубашку. И натягивала на себя черное платье со стеклярусом. Косички делали ее похожей на маленькую девочку, играющую в игру с переодеванием.
— Объясни, пожалуйста, с чего это ты так разошлась, — попросил я.
— Хочешь сказать, что действительно ничего не понимаешь?! — воскликнула Белинда.
Вид у нее был самый несчастный. Она с легкостью застегнула молнию на платье, потом надела пояс с кружевными чулками. Схватила леопардовое пальто.
— Где мои туфли?!
— В гостиной. Может, все-таки остановишься? Поговоришь со мной? Белинда, я ничего не понимаю. Честное слово.
— За кого ты меня принимаешь! — закричала она. — За грязь под ногами?! Того, кого надо стыдиться?! Ты сам нашел меня прошлой ночью. Сказал, что покажешь картины. И вот они. Два прекрасных портрета. А ты говоришь, что никому их не покажешь. Типа боишься погубить свою хренову карьеру. Раз так, убирайся к чертовой матери с моей дороги! Ну давай же! Это отребье больше не будет путаться у тебя под ногами.
И с этими словами она выскочила в коридор. Я хотел было схватить ее за локоть, но она сердито отдернула руку.
Я прошел в гостиную вслед за Белиндой. Она уже успела надеть свои жуткие туфли. Лицо ее по-прежнему пылало от гнева, глаза яростно сверкали.
— Послушай, не уходи! — взмолился я. — Ты должна остаться. Нам необходимо все обсудить.
— Обсудить что? — требовательно спросила она. — Я для тебя недостаточно хороша — вот что ты пытаешься мне сказать. Я несовершеннолетняя, из-за которой можно угодить за решетку. Я для тебя вне закона, я грязная, я…
— Нет-нет, все не так. Это неправда. Это просто… слишком важно… Послушай, ты должна остаться.
— Ни за что! — выплюнула она и открыла входную дверь.
— Белинда, не уходи! — Голос мой прозвучал неожиданно сердито, но внутри у меня все дрожало. Я уже был готов на коленях умолять ее остаться. — Я хочу сказать, что если ты сейчас перешагнешь через меня, я больше не буду за тобой ходить, не буду тебя искать, не буду тебя ждать. Все будет кончено. Я не шучу.
Очень убедительно. Я даже сам почти поверил.
Она повернулась и посмотрела на меня, а потом разрыдалась. Лицо ее сморщилось, слезы градом катились по щекам. Этого мне уже было не выдержать.
— Ненавижу тебя, Джереми Уокер. Просто ненавижу! — воскликнула она.
— А я вот нет. Я люблю тебя, нехорошая девчонка! — произнес я и попытался ее обнять.
Но она попятилась от меня и как ошпаренная выскочила на крыльцо.
— Но не надейся, что я буду ползать перед тобой на коленях. Не дури, возвращайся!
Белинда молча смотрела на меня сквозь слезы.
— Да пошел ты! — наконец выкрикнула она и, кубарем скатившись с лестницы, ринулась в сторону Кастро.
В три утра я сидел в мастерской, перебирал снимки и курил одну за другой ее мерзкие гвоздичные сигареты. Я не мог работать. Не мог спать. Не мог ничего делать. Днем я кое-как проявил в фотолаборатории серию ее снимков на карусели. И на этом иссяк.
Прислонившись к стене, я сидел по-турецки на полу и рассматривал фотографии. Мысленно я рисовал другую ню — обнаженную девочку-панка на карусельной лошадке. Но на душе было так плохо, что не хотелось шевелиться.
Перебирая в памяти последние события, я старался взглянуть на происшедшее ее глазами. У нее не было чувства вины ни по поводу секса, ни по поводу позирования.
А я сказал ей, что картины могут погубить мою карьеру. Ох, как можно быть таким тупым! Меня погубила не разница в возрасте, а чувство вины, когда я вообразил, будто она нуждается в моих заверениях. Боже, для меня она оставалась загадкой.
Почему она так обиделась, так рассердилась? Почему так разбушевалась? И почему я не смог обойтись с ней поделикатнее?
Есть о чем поразмыслить.
А за всем стояла боль. Боль, от которой я успел отвыкнуть за прошедшие годы. Боль, которую испытываешь, только когда ты совсем молодой. Может быть, такой, как она сейчас.
Она может никогда не вернуться. Никогда, никогда. Нет, она обязательно должна вернуться. Обязательно должна.
А потом раздался телефонный звонок. Три пятнадцать. Наверное, какой-нибудь пьянчуга или сумасшедший.
Я встал, прошел в спальню и поднял трубку.
— Алло.
В трубке послышался какой-то слабый шум, похожий на вздох. Легкое покашливание. Нет, скорее всхлипывание. То ли женский, то ли детский плач.
— Папочка!
— Белинда?
— Папочка, это Линда! — И громкие всхлипы, но голос несомненно принадлежал Белинде.
— Да, папочка, Линда. Просыпайся, пожалуйста, ты мне нужен. — И снова плач. — Помнишь, я рассказывала о парне и его подружке — тех, из дальней комнаты? Ну так вот, случилось то, чего я боялась. Да, случилось. Он… Он…
— Я понял, солнышко. Не так быстро. Просто скажи мне…
— Папочка, он пырнул ее ножом, и она умерла, и приехала полиция. Они не верят, что мне восемнадцать. — Опять рыдания. — Я показала им водительское удостоверение, ну сам знаешь, со старым адресом, но они все равно не верят, что мне восемнадцать. Я сказала, что ты приедешь и заберешь меня. Папочка, приезжай скорее, возьми меня отсюда! Они проверили мое удостоверение по компьютеру, но за мной не числится никаких штрафов! Папочка, приезжай!
— Где ты находишься?
— Если не найдешь меня на углу улиц Пейдж и Клейтон, значит, я внутри. Папочка, поторопись!
Пейдж и Клейтон. Всего в одном квартале от Хейт.
Когда я подъехал, то увидел две патрульные машины, припаркованные бок о бок на Пейдж-стрит. В большом, старом, обшарпанном доме горели все окна, и не заметить его было невозможно, тем более что из него как раз выкатили на каталке мертвое тело. Неприятное зрелище вне зависимости от того, сколько раз ты видел такое в вечерних новостях. Блестящие никелированные носилки на колесах, а на них под простыней лежит что-то, стянутое ремнями, будто оно может внезапно очнуться и начать отбиваться. Я видел, как тело положили в машину «скорой помощи».
Неподалеку околачивались несколько репортеров, с виду весьма равнодушных к происходящему. В душе я молился о том, чтобы среди них не оказалось тех, кто меня знает. Правда, я не заметил никакого телевизионного оборудования, а только старомодные камеры со вспышкой.
