– Нет. Я никуда не буду его посылать, – повторила она.
– Почему же, дорогая моя? – спросила Хелен и, не дожидаясь ее ответа, продолжила: – Вы, художники, просто безумцы. – Она нахмурилась и произнесла саркастическим тоном: – Ах, нет, простите, только мужчина может быть безумцем, а юных девушек обычно называют истеричками.
– Дай мне объяснить, Хелен, – произнесла Розмари.
– Как будто я могла бы уйти отсюда, не получив объяснения. Но сначала позволь мне сказать тебе, что такая работа поставила бы тебя намного выше всех остальных женщин в Англии. И если повезет – даже на последнее место среди самых ничтожных мужчин.
– Я знаю, ты посмеешься надо мной, – сказала Розмари. – Но я действительно не могу выставить портрет. Я вложила в него слишком много самой себя.
Хелен перебила ее хриплым смехом. Это было уже слишком для ее источенных дымом легких, и она закашлялась. Розмари улыбнулась. Она ни разу в своей жизни не курила – ни сигареты, ни чего-либо еще.
– Я знала, что ты будешь смеяться, но это так.
– Признайся, Розмари, ты действительно влюблена в этого Адониса? Ведь он Нарцисс! А ты… Ну да, у тебя одухотворенное лицо и все такое. Но красота, подлинная красота исчезает там, где появляется одухотворенность. Человек погружается в размышления, и его лицо оборачивается сплошным носом, или лбом, или чем-нибудь еще. Посмотри на любую умную женщину – она обязательно уродлива, и одна мысль о ней делает тебя уродливой. Размышления разрушают гармонию лица. Твой таинственный молодой друг, имя которого ты мне, несомненно, скажешь, ни над чем не размышляет, поверь мне. Он лишь прекрасное, безмозглое существо. Он заменяет цветы, в которых мы так нуждаемся зимой, и прохладу, необходимую рассудку летом. Не обманывай себя, Розмари. Мужчины, подобные ему, невысоко ценят деятельный ум.
– Ты не понимаешь, – возразила Розмари. – Я вовсе не влюблена в него. Я бы не хотела полюбить того, кто настолько тщеславен, что принимает все, что ему достается, как должное. Почему ты пожимаешь плечами? Я действительно так думаю. Дориан Грей всего-навсего красив, а я всего-навсего умна или талантлива, назови это как хочешь. Ты всего-навсего светская богатая женщина, Хелен. Мы все будем расплачиваться за то, что Бог даровал нам, – расплачиваться страданием.
Розмари удивилась собственной откровенности. Как бы бесстрашно она ни подходила к выбору собственного пути, она всегда старалась смягчить свои суждения, чтобы никого не задеть. Но Хелен, остановив на ней пристальный холодный взгляд, лишь спросила:
– Дориан Грей? Так его зовут? – Она подошла к Розмари, которая встала с кресла и расхаживала перед картиной.
– Да. Я не собиралась тебе говорить.
– Почему же?
– Не знаю, не могу объяснить, – вздохнула Розмари. – Скажем так, я в последнее время нахожу удовольствие в том, чтобы хранить секреты. Кажется, это сейчас единственное, что придает жизни чудесный оттенок таинственности, романтики. Мне нравится скрывать его ото всех. Тебе это, наверное, кажется ужасно глупым?
– Нисколько, – ответила Хелен. – Ты забываешь, что я замужем, а одна из прелестей брака состоит в том, что ложь становится необходима как одной, так и другой стороне. Я никогда не знаю, где сейчас находится мой муж, а он не знает, что делаю я. Встречаясь за ужином, мы с абсолютной серьезностью рассказываем друг другу самые невероятные истории. Ему, правда, это не очень удается. А вот я гораздо больше в этом преуспела. Я никогда не путаюсь, а он – постоянно. Но всегда лучше промолчать. Зачем устраивать скандал?!
– Не выношу твоей манеры говорить о семейной жизни, Хелен, – сказала Розмари, подходя к дверям в сад. – Я уверена, что ты очень хорошая жена, просто стыдишься своих собственных добродетелей. Ты удивительная женщина! Ты все время говоришь о пороках, но никогда бы не поступила безнравственно. Твой цинизм – это всего лишь поза.
– Естественность – это поза, и самая невыносимая, – провозгласила Хелен и засмеялась. И рука об руку две девушки вышли в сад и расположились на бамбуковой скамье в тени высокого лавра. Солнечный свет скользил по глянцевой поверхности листвы. Из травы робко выглядывали маргаритки. Розмари на мгновение закрыла глаза, наслаждаясь яркостью солнечного дня. Последние четыре года летние месяцы она проводила здесь и всегда радовалась саду; утренняя прогулка давала ей вдохновение, а вечером успокаивала мысли, теснящиеся в голове после долгого дня, проведенного за холстом. Она выпустила локоть Хелен и, обхватив себя руками, глубоко вздохнула. Розмари так устала, что, кажется, могла бы заснуть прямо здесь. Но, как только она расслабилась, образ Дориана Грея ворвался в ее мысли, пожирая ее взглядом своих темных глаз. У нее перехватило дыхание, и она открыла глаза.
– С тобой все в порядке? – спросила Хелен, играя своими карманными часами.
– Да, извини, просто столько разных мыслей в голове. Мне так нравится, когда ты рядом, но в последнее время я сама не своя.
– Даже не знаю, отчего это, – Хелен лукаво улыбнулась.
– Наверное, я слишком много сижу взаперти, – сказала Розмари, и ей вдруг захотелось, чтобы Хелен не так часто брала на себя роль придирчивого критика, а оставалась просто внимательным другом.
– Что ж, боюсь, мне уже пора, – сказала Хелен, как будто показывая, что такая роль ей не под силу. – Но сначала ты должна ответить на мой вопрос.
– Какой? – спросила Розмари, не поднимая взгляда от травы под ногами. Там не было Дориана Грея.
– Ты сама прекрасно знаешь.
– Нет, не знаю, Хелен.
– Я хочу услышать причину, по которой ты не хочешь выставлять портрет Дориана Грея. Настоящую причину.
– Я назвала тебе настоящую причину.
– Нет, не назвала. Ты сказала, что в портрете слишком много от тебя. Но это просто ребячество. Почему ты не признаешь, что влюблена в него и, поскольку не можешь обладать самим Дорианом Греем, хочешь оставить себе его прекрасный портрет, на котором он всегда останется в расцвете своей молодости?
Сердце Розмари учащенно забилось. А если слова Хелен правда? Она не хотела разбираться в том, почему не хочет расстаться с портретом. Но сейчас она поняла, что Хелен права, по крайней мере, наполовину. Все было еще более запутанно. Она не просто не хотела расстаться с портретом – хотя одна только мысль об этом приводила ее в ужас, – Дориан Грей не отпускал ее. Хотел он этого или нет – а она склонялась к мысли о том, что хотел, – он проник в ее подсознание и открыл потайную дверь, завладев ключом к ее мыслям.
Порыв ветра сорвал несколько лепестков с дерева, и ветви сирени, густо усыпанные лиловыми соцветиями, качнулись в неподвижно дремавшем воздухе. У стены застрекотал кузнечик, голубой нитью на невесомых коричневых крылышках проскользнула тонкая стрекоза.
