Пришел в III класс на послеобеденный урок священной истории один учитель сильно пьяный. Вошедши в класс, он подошел к первому ученику по разрядному списку и сказал ему: «Ты мальчик хороший, учишься ты хорошо; но иногда шалишь, а мне драть хочется, ложись»! Делать нечего, — лег, и его высекли. Второй ученик был очень смирный, хорошо учился и, к удивлению всех, ни разу не был в жизни высечен. Учитель, обратившись к нему, сказал: «Первого высек, как же тебя не высечь? Ложись»! И второй ученик был высечен в первый раз в жизни только потому, что так захотелось пьяному учителю. Потом и другие учителя с легкой руки пьяного учителя стали его сечь. А затем целый уже урок прошел у него в порке остальных, — уже без всяких оговорок.
Чтобы описать третий случай, нужно сделать небольшое объяснение. Кроме розог в нашем училище практиковались другие наказания. Каким иногда издевательствам над мальчиком, каким только побоям и истязаниям не подвергались бедные ученики! У одних учителей был обычай «молоть кофе», то есть учитель брал ученика за волосы и кружил его, кружил долго, пока у этого не образуется порядочная плешь; таким образом многие из наших учеников прежде времени ходили плешивыми. Стоять на коленях отмеченным не знающими мы не считали почти и наказанием. Но вот было варварское наказание для учеников: стояние на голых коленях посреди класса на песке, причем иногда время от времени давалось два полена в руки и этой пытке подвергались иногда ученики 2-го, 4-го, 6-го и даже более старших классов. Мы с братом в 3-м классе подвергнуты были однажды смотрителем училища такому наказанию на целую неделю, но без полен в руках, за то, что вследствие половодицы возвратились в училище позже неделей с пасхальных вакаций от родителей, которые по стечению неблагоприятных обстоятельств были переведены в это время в дальнее село, в 120 верстах от города. Как будто мы, мальчики, были виновны в том! Злее и свирепее всех учителей был преподаватель арифметики и географии, священник о. А-ий. Это был зверь, а не учитель, не знавший сам предмета и заставлявший зубрить из учебника «от энтих до энтих», как он выражался, не объясняя нам решительно ничего. Понятно, мы зубрили, но ничего не знали из арифметики, каждый урок ожидая его с великим страхом и трепетом! Даже секари, и те его боялись, так как он и им не давал спуску и порол их. Завидя его подходящим к училищу, мы все крестились и молились: да пронесет Господь мимо нас страшную грозу!
Но гроза являлась, плотная, высокая, здоровая, сердитая; вошедши в класс и обозрев стоящих на коленях, еще до чтения молитвы, он уже кричит громовым голосом: «Лоз!». Все дрожат, особенно стоящие на коленях. Не спрашивая урока и не проверяя отметок аудиторов, он прежде всего начинает пороть незнающих, а таких у него всегда было много. Затем принимается за знающих, заставляет их написать на доске цифры в два числа: вверху 1850, а внизу 15647, и спрашивает ученика, что с ними нужно делать? Ученик недоумевает. И вот — хвать! летит затрещина, да какая! Ученик сразу падает тут же у доски. Был один случай с учеником, который от удара учителя упал, побледнел и пролежал без сознания более часа. Зверь струсил и стал, было, поднимать ученика, говоря: «Вася, встань!». Но тот не шевелился, его отнесли на место, и потом он всю жизнь не слышал одним ухом. Еще у этого учителя было наказание: поднимет ученика за виски и пронесет его по классу туда и обратно. Оставшиеся в живых его ученики до сих пор вспоминают о нем с содроганием. А был священник! За то и смерть его была, по словам очевидцев, самая мучительная. Избавились мы от него еще до смерти: приехал ревизор, инспектор семинарии, как раз ко времени июльских экзаменов. Здесь он увидел наши знания по арифметике и тут же распорядился об увольнении зверя-учителя. К началу следующего года на его место послан был другой, молодой; о нем я скажу дальше. Был еще один учитель латинского языка, маленький, горбатенький, в сущности — человек благодушный; но сечь и колотить любил, хотя не так много, как другие: лоз 10, 15. Больше он ставил на колени и делал это особым образом: выставит гуськом учеников по всему классу друг за другом по ту и другую сторону парт, а средину оставит пустою для своего прохода. Затем он пойдет по классу и толкает последнего ученика своей маленькой ножонкой: этот, конечно, падает, роняет другого, другой — третьего и т. д. до конца, все падают и нарочно катятся под парты, а он самодовольно улыбается: вот-де я какой богатырь! Но больше всего он любил при чтении латинского текста за неправильное произношение слов бить ученика в голову кулаком, для чего вызывал всегда к своему столу. Если ему надоело самому колотить в голову, то он иногда вызывал двух учеников: один читает, а другой следит за ним. Лишь только читающий сделает ошибку, учитель говорит другому ученику: «Дай ему коку в голову». Тот дает. Затем переменяет их роли, и уже битый бьет небитого. Был учитель чистописания, не тот который когда-то сек по рукам, а другой после него. Каждому ученику он выдавал особую пропись в начале года, на которой были написаны какие-нибудь изречения, например, на моей: «Праздность есть мать всех прочих пороков». И эту пропись писали мы до рождественских экзаменов, так как у нас в течение года было два экзамена: перед Рождеством и в июле. Этот учитель чистописания чинил нам перья, так как мы писали гусиными перьями, а остальных тогда и помину не было. Для чинки перьев он собирал с нас 60 копеек, денег на перочинный ножичек, который и оставался всегда у него. При новом наборе учеников он делал тот же сбор. Написав свою пропись, каждый ученик подавал ее учителю, который рассматривал ее тут же при нас и делил их на две части. По подаче и пересмотре всех тетрадей, он брал одну из этих частей, всегда побольше, называл фамилии учеников, дурно написавших, и командовал: «Ложитесь все разом! 1-му пять лоз; 2-му десять, остальным по 13, а последним двум по 25 лоз». Являлись три-четыре секаря из 2-го класса, который был рядом с 1-м; а так как весь пол был устлан мальчиками, что представляло весьма смешную картину, то секари пороли наказываемых со смехом, а сам учитель, подпирая бока руками, смеялся громко до упаду».
В 1643 году парижскому парламенту пришлось в течение целых двух заседаний разбирать дела богатого бакалейного купца города Труа — Дюху, который просил развода с женой вследствие того, что она вступила в связь с одним сапожником.
В своей жалобе бакалейщик пишет, что 12 января 1643 г. он купил на рынке много разной рыбы и, между прочим, большую камбалу. Рыбу он отослал своей жене при записке, в которой просил приготовить ее получше, так как он намерен к завтраку в двенадцать часов пригласить ксендза и еще несколько приятелей.
