Я указываю на него, и он появляется из тумана.
И вот — самое худшее.
— Кто его спрашивает?
Я все еще могу отсоединиться, и тогда меня не вычислят. Нужно просто положить трубку.
Слишком поздно, я уступаю, наша любовь, которая была тайной, уже больше ни для кого не тайна.
— По какому вопросу? — спрашивает голос.
— По частному, — отвечаю я.
Вопрос остается в силе.
Мне нужно набраться смелости. Я просто обязана что-то сказать.
И вот я уверенным тоном изрекаю страшную банальность:
— Это личное дело.
Браво!
Затишье во вражеском лагере.
Я окружена.
Секретарша наверняка задает себе вопрос, не аферистка ли я, или, может быть, любовница, чьего звонка ждут с надеждой и нетерпением? Ни один вариант ей не нравится. Моя интонация не похожа на ту, с какой говорят деловые женщины. По голосу чувствуется, что я не собираюсь говорить ни о цифрах, ни о законах.
Мой голос срывается, язык не слушается, я запинаюсь.
Я должна убедить ее: больше серьезности, меньше писклявости, говорить побыстрее, не понижать голос в конце фразы, следить за языком. Да, конечно, я понимаю ваше недоверие, но нет причин драматизировать ситуацию! Мой голос — это наследственное, у моей матери был такой же, но я вас понимаю: я тоже терпеть не могу слышать свой голос записанным на пленку; вначале он раздражает, но со временем к нему привыкаешь. Мои ученики шутят, когда я сюсюкаю, что это кокетство; но я делаю это не нарочно. О'кей? Но я не собираюсь вам этим докучать, иначе вы вообще перестанете меня слушать. Обещаю. Есть шанс, что Жан сейчас «на переговорах», и наш разговор будет отложен на неопределенное время. Если нет, то совсем скоро я услышу его голос, еще незнакомый — деловой, измененный служебным положением; он будет говорить быстро, короткими фразами, слегка напряженно — но эта напряженность будет отличаться от той, которая порой звучала в наших прежних разговорах.
В этом мире не принято выражать личных чувств по телефону. Только деловые проблемы что-то значат и способны повлиять на настроение: снижение продуктивности, объем продаж, повышение или падение акций, конкуренция, превышение кредитов, расходы, основные задачи на 2004 год, рентабельность, бюджет, прибыли, сокращение поступлений, баланс, лимитирование, налоги.
Все эти слова врастают в реальность, как грязь в лошадиные копыта.
Как перейти от этих враждебных слов, принадлежащих реальности, внешнему миру, служащих увеличению доходов, насыщенных агрессивностью, к словам нежности, интуиции, иллюзий, воображения, внутреннего мира, грез — этим словам, которые заучиваются наизусть еще в школе, — как перейти к ним сразу, без постепенного снижения напряженности? Может быть, после определенного возраста их перестают использовать, их забывают, перестают любить? Возможно, после пятидесяти лет мужчины предпочитают заниматься бизнесом, а не трахаться; встречаться с деловыми партнерами, а не с красивыми женщинами, заключать контракты, а не писать любовные записки. Я знаю свои козыри, я могу противостоять конкуренции со стороны женщин — но как насчет мирового рынка, банков, президента республики? Что делать? Смириться с тем, что являешься просто «развлечением»? А почему бы и нет? Если его это устраивает, меня тоже. Но по крайней мере он мог бы так и сказать. Предупредить меня.
Домашние задания помялись у меня под ногой, мой чай остыл, мне грозил сердечный приступ.
Если успешной жизнью считается жизнь насыщенная, то моя вряд ли может считаться таковой: сейчас в ней только недоброжелательное молчание преданной секретарши. Вместо того чтобы спокойно проверять работы учеников, погрузившись в сонное оцепенение, я испытываю собственную храбрость, и сердце колотится как сумасшедшее.
Я предпочитаю войну миру, спокойствию, надежде. Мне нравится дрожь с головы до ног, которая передается телефонной трубке, вибрирует в проводах...
Вполне возможно, в этот самый момент Жан из-за своего рабочего стола делает знаки секретарше, объясняя, что для мадемуазель Идиллии его на месте нет.
Я теряю уважение к себе, по мере того как проходит секунда за секундой. Еще немного — и Жан, подойдя к телефону, обнаружит на другом конце провода жалкое существо, тряпку, ветошь.
«Не кладите трубку», — говорит секретарша и сразу же, раньше чем я успеваю хоть что-то сказать, включает «Болеро» Равеля.
Раньше я обожала Равеля.
Но — терпение, в конце концов вместо музыки я услышу знакомый голос.
Моя выдержка не имеет границ.
Я догадываюсь, что Жан где-то рядом, может быть, он слушает ту же самую музыку.
Каждая секунда мучительнее предыдущей. Меня не покидает ощущение, что я заблудилась и поворачивать назад уже поздно.
Мои подруги, в первую очередь Клементина, сказали бы мне, что я набитая дура, что моя сентиментальная жизнь — сплошная неудача, как это всегда бывает у любителей откровенности. В любви, как и в политике, вознаграждается только ложь.
«Болеро» останавливается, и голос Жана произносит:
— Алло.
Есть лица ожидающих в аэропорту, и есть голоса разговаривающих по телефону в офисе. Одного-единственного слова было достаточно, чтобы понять: Жан говорит из офиса. Его голос был даже не резким, а совершенно автоматическим, бездушным, неестественным — наихудший из всех вариантов.
Мой же голос выдавал праздность, дилетантские попытки флирта, скрытые намерения; у него был вкус пастилок «Вальда», мятного сиропа, свободного времени. Я выдохнула:
— Хотела сказать тебе: «Привет».
Мне не хватило храбрости прямо сказать, как это делал он, что я приглашаю его завтра в два часа к себе на чашку кофе.
Простое «привет» в качестве оправдания, почти не скрывающее моего желания укрыться в его объятиях, прижаться к нему, вдыхать его запах, а еще — услышать «Я по тебе скучал», «Как я рад, что ты позвонила»...
— Очень мило с твоей стороны, — произнес канцелярский голос.
Потом:
— Я был на совещании и вышел, чтобы с тобой поговорить.
— Очень мило с твоей стороны... — повторила я его шаблонную фразу.
Во всем этом не было ничего «милого», как вообще никогда между нами: было желание, отказ, вызов, возмущение, магическое притяжение, страсть, отчаяние. Депрессия? Нет. Депрессию я отогнала, и она не осмеливается приближаться.
Молчание.
На этот раз оно меня обрадовало. Да, мне больше нравилось, когда Жан молчит, а не произносит дежурные фразы, хотя для полной ясности мне не хватало его лица. На лице можно прочесть радость, грусть, усталость, сострадание, тревогу — даже когда человек молчит. Но сейчас я была лишена всякой опоры.
