— Парни проверили, уязвимых мест нет, — отчитывается Гар. — Придётся идти напролом.
— Отправляй Рината на подрыв ворот. Он в этом спец, — отдаю команду и надеваю прибор ночного видения. — На каждой вышке по два человека, остальные внутри.
— Будем надеяться на внезапность и массовый сон, — сжимает в ободряющем жесте плечо Шахим. — Главное сутенёра взять живым.
Ринат проскальзывает сквозь темноту, умело обходя пучки шарахающегося света. Через пять минут раздаётся оглушающий взрыв, и наши бойцы заполняют двор, словно стая саранчи. Мы пожираем всё, что попадается на пути, оставляя после себя тела, залитые кровью. Перемешались свои, чужие, крики, выстрелы, языки пламени, ползущие по стенам дома.
В какой-то момент дёргается надежда, что Ника может быть здесь. Она послужила бы хорошей гарантией жизни Илхома, а возможно, и щитом.
Пробиваю себе дорогу внутрь, спеша поймать хитрую тварь, посмевшую поднять руку на мою семью. Кругом трупы, лежащие в неловких позах, раненные, стонущие от боли, поломанная мебель, торчащая злыми оскалами, огонь, лижущий ковры и занавески.
Бегу по лестнице в хозяйские спальни, а рёбра распирает от чувства, что не успел. Выбиваю первую дверь, вторую, на третьей натыкаюсь на застреленного Илхома. У него в груди четыре пулевых отверстия, изо рта стекает тонкая струйка крови, глотка издаёт бурлящий хрип.
Я отказываюсь верить в неудачу, когда информация о жене так близко. Падаю на колени, раздираю рубашку и надавливаю на раны руками, перекрывая, бьющуюся толчками, кровь.
— Где моя жена?! Куда ты её дел?! — ору так, что Илхом открывает глаза.
— Семья… Клянись… — булькает кровавой пеной, вцепляясь в предплечье.
— Твои жёны и дети останутся в живых. Клянусь. Говори!
— Аль-Саффар… Рабыня… Саудов…
Глава 33
Вероника
Моя жизнь совсем не изменилась за исключением того, что я шарахаюсь от каждой тени и каждого звука. Обещание сына хозяина поместить меня в дом удовольствий пугает больше, чем плеть и клеймо. Пусть не кормят, загружают тяжёлой работой, секут, клеймят калёным железом, только не покушаются на моё тело. Оно не для чужих мужчин. Оно для Мира.
Выметая двор, замечаю на себе взгляд младшего Аль-Саффара. Он следит за моими передвижениями, словно зверь за дичью, впиваясь глазами, наполненными похотью. Несомненно, Рами Джасим красив, той дикой, необузданной красотой, воспетой в легендах востока. В нём соединяется жестокость, надменность, холодная страсть, и от этого страшно вдвойне.
Он не будет с нежностью относится к женщине, он жёстко заставит её ублажать себя. Его не тронут слёзы и мольбы, не остановит боль, не смягчит любовь. Для него я всего лишь собственность, которая не имеет права говорить нет.
— Десять дней, — твержу себе. — Он дал мне десять дней, а прошло всего лишь семь. Не надо на меня так смотреть. Нельзя. У меня есть ещё три дня. Мир, Мир, миленький. Поторопись.
За уборкой двора следует чистка казарм, куда ноги отказываются идти. Столько ужасающих воспоминаний врывается в голову там. Мнусь у входа, переступаю с ноги на ногу, уговаривая себя войти. Снова считаю до десяти, глубоко дышу, пересчитываю третий раз и получаю толчок в спину, не болезненный, но достаточный для того, чтобы я потеряла равновесие, опрокинула ведро и грохнулась на колени.
— Мне каждый раз подталкивать тебя, чтобы ты выполняла свою работу, рабыня? — властный голос впечатыватся в спину, проходясь наждаком по нервам. — За лень и непослушание следует наказание. Ты готова к десяти ударам плетью, Амани?
— Нет, хозяин, — трясу головой и судорожно собираю тряпкой пролитую воду.
— Что, нет? — обходит меня по кругу, задевая краем бишта по рукам, и встаёт перед лицом, останавливая мои попытки убраться.
— Меня не надо подталкивать, и я не готова к десяти ударам плети, — отвечаю, сильно-сильно зажмуривая глаза и пряча стёртые руки в складках балахона. А ещё я больше всего не готова стать шлюхой, обслуживающей господ. Но этого в слух не говорю. Вряд ли Аль-Саффару понравится отсутствие рвения сделать ему приятно.
— Я мог бы освободить тебя от тяжёлого труда, — снисходительно посматривает на мои попытки спрятать ссадины и мозоли, — но не буду этого делать. Чем хуже тебе сейчас, тем радостнее и благодарнее будешь подчиняться и отдаваться в постели. Встань.
Резкий приказ, не оставляющий сомнения, что лучше подчиниться. Поднимаюсь на одеревеневших ногах, цепляясь сильнее пальцами в грубую ткань, как будто она удержит моё тело в вертикальном положении. Под тряпкой катастрофически перестаёт хватать воздуха, а порез на щеке дёргает с новой силой.
— Сними — небрежно обводит ладонью мой наряд и брезгливо одёргивается.
Трясу отрицательно головой, впиваясь в горловину защитным жестом и делаю шаг назад. Ни за что не разденусь по своей воле. Пусть попробует сделать это сам, не попортив свою шкурку. И плевать мне на наказание и боль.
— Я сказал, сними! Плохо стала слышать, рабыня?! — протягивает руки и сдирает с меня хиджаб. — Тварь! — отвешивает пощёчину. — Как посмела?!
Трясёт за плечи, лупя по щекам, а я клацаю зубами от каждого толчка. Смотрю с вызовом в чёрные глаза, сверкающие злостью. Надо бы облегчить свою участь, опуститься на колени, валяться в его ногах, молить о снисхождении, но в меня словно чёрт вселился.
Выбрасываю вперёд руки, резко развожу в стороны, сбрасывая с себя острую хватку, и бью в ответ по лицу. Пару мгновений хозяин стоит с открытым ртом, опешив от моей выходки, а затем посылает ответку кулаком, сшибая с ног и запуская круговорот звёзд, вспыхивающих яркими пятнами перед глазами. В ушах гудит, в голове бьёт дхол, и сквозь какофонию перемешанных звуков, словно сквозь вату, слышу его слова:
— В ночь после празднества ты получишь двадцать ударов плетью. Выживешь, отправишься ублажать бойцов. Мне уродливая рабыня не нужна.
Удаляющиеся шаги, пляшущая темнота, рвотный позыв. Переворачиваюсь на бок, подтягиваю к животу ноги и давлюсь желчью. Чего бы я не делала, что бы не происходило — моя дорога всё равно ведёт в бордель. Остаётся надеяться, что либо успеет Мир, либо сдохну на столбе.
Полежав немного, поднимаюсь на четвереньки, покрываю лицо и нащупываю тряпку. Наказание наказанием, а работу никто не отменял. Вряд ли мне позволят провести оставшиеся дни в покое, лёжа на матрасе.
Дом уже давно спит, когда я выхожу во двор вдохнуть прохлады ночного воздуха. Осталось два дня, и хочется почувствовать себя свободной, вспомнить счастливые моменты, проведённые рядом с Миром, ощутить нежные касания детей. Ложусь на землю и смотрю на чёрное небо. Оно здесь не такое густое, как дома, а звёзды кажутся тусклее и прозрачнее.
Вспоминается почему-то наше первое утро на берегу реки. Моё онемение при виде обнажённого тела Дамира, его жёсткие касания к груди, резкие слова, продирающиеся к сердцу:
— Видела когда-нибудь член? Трогала? Открой глаза. Сожми его. Сильнее.
Мой испуг от его действий и удивление, испытанное при касании к бархатистой коже плоти, выброс из транса, когда горячая сперма обжигает живот. Отдала бы всё на свете, лишь бы оказаться сейчас там. Кажется, я даже слышу всплеск воды, резвящейся в солнечных лучах, и шёпот ветра, приглаживающий верхушки елей. Я так и засыпаю, плавая в далёкой вселенной и своих сладких воспоминаниях.
Оставшиеся дни провожу в лёгкой эйфории. Вроде руки и ноги движутся, выполняют работу, а сознание не здесь, оно в стенах родного дома. Переливчатый звон детского смеха и тихий голос Мира, вещающий о любви, не отпускают, преследуют и восполняют последние мгновения счастьем.
Вечер боли наступает внезапно, сопровождаемый двумя амбалами, пришедшими за мной. Махмуд дёргается от стены, пытаясь встать с лежанки и защитить меня, но вовремя останавливается, понимая, что ничем не сможет помочь. Джабира жмётся в проходе, прижимая руку к груди, а в глазах такая жалость и тоска, что впервые она выглядит простой, уставшей бабой.
