— Мы закажем ещё лучше, а старому лису ничего не скажем, — продолжает начатое на балконе и собирает пальцами ткань платья, поднимая и сворачивая жгутом на талии. — Ты такая сладкая, вкусная, одуряющая. Так бы тебя и съел.
Мир опускается на колени, утягивая меня за собой, прогибает в спине, укладывая грудью на брусничное полотно и оглаживает торчащие вверх ягодицы, жадно вдавливая в бёдра пальцы. Резкий рывок, лишающий трусиков, и горячее дыхание касается плоти. Мгновение, и влажность языка проходит по складочкам, лишая способности говорить что-то кроме Мир. На выдохе — Мир… На вдохе — Мир…
Он творит что-то сумасшедшее, выписывая замысловатые узоры и подводя к краю пропасти, обещая рай и толкая в него, сначала пальцами, а затем длинным, мощным движением, заполняя до предела, напоминая, ради кого я живу.
— Я начинаю любить твой балахон, — вбивается, звонко соединяясь пахом с ягодицами. — Сложно добраться до сисичек, но до киски легко. Как я изголодался по ней. Целые сутки мариновала меня, бесстыжая.
Его пошлости сопровождаются шлепками по бёдрам, от которых огненная лава разливается по крови, стекая в пульсирующую точку естества. Толчок, второй, третий, и я срываюсь в пропасть, чтобы взлететь за миллиметры до столкновения с каменистой поверхностью, чтобы полоснуть разрывающимся фейерверком в небе, чтобы сгореть и снова возродиться.
Мы какое-то время лежим на полу, перемежая поцелуи с ласками, пока весь дом не наполняется трелью колокольчиков.
— Всех приглашают на трапезу, — недовольно отодвигается Мир, поднимается и помогает мне встать. — Мы окажем неуважение хозяину, если проигнорируем обед.
— Мне придётся сидеть в женском помещении? — поднимаю кружевную тряпочку, совсем недавно бывшую трусами.
— Для тебя в любом доме Шахима сделано исключение. Мы всегда сидим рядом, даже если кому-нибудь такой расклад не понравится.
В большом зале гуляет морской ветер, раздувая свежестью прозрачную органзу, спускающуюся водопадом с потолка, выложенного мозаикой. Пол расписан райским птицами и диковинными цветами, а на постаменте разбросанно множество разноцветных подушек, окружающих низкий стол.
Несколько мужчин во главе с Шахимом поглощают фрукты, кидая сальные взгляды на упитанную танцовщицу, изгибающуюся легко и пластично, несмотря на приличный вес. Изучаю её плавные движения и, всё больше склоняюсь, что танец в её исполнения выглядит потрясающе. Экзотическая красота, западающая в сердце.
Во второй половине дня мы знакомимся с семьёй Шахима. Несмотря на существенную разницу в воспитание, наши дети находят общий язык, правда, без стычек общение не обходится. Глеб воспринимает в штыки внимание Шадида к Кирочке, не желая делиться с кем-либо сестрой.
— Глеб, ты уже взрослый, — садится на корточки Мир, предпочитая общаться с сыном на одном уровне глаз. — Кира сама должна выбирать друзей, а ты обязан её поддерживать.
— Шахим, ты дал слово, — напоминаю ему, увидев, как Кира охотно делится конфетами с Шадидом. — Если наши дети понравятся друг другу, у них буде моногамный брак. Никаких многочисленных жён и наложниц.
— А если Глеб захочет… — заикается араб.
— Никаких если, — немного резковато обрывает его Мир.
— Хорошо, — примирительно поднимает руки. — Шахим всегда держит слово.
Длинный день, наконец заканчивается на пороге нашей шикарной спальни, где так и осталась нетронутая, девственная кровать. Дамир подталкивает меня к ней, ища наощупь скрытую застёжку на платье. Уворачиваюсь от его хватки, пока ещё есть возможность спокойно с ним поговорить.
— Подожди, — выставляю вперёд руку и останавливаю его. — Мне надо тебе показать важную вещь.
— Малыш, важнее твоего обнажённого тела подо мной ничего сейчас не может быть, — делает резкий бросок вперёд, пытаясь поймать. Глаза стремительно темнеют, складываясь в привычный прищур, верхняя губа подтягивается в оскале, а грудной рык приказывает сдаться.
Отскакиваю и хватаю сумочку, чтобы остановить начинающуюся охоту. К следующему броску успеваю выхватить тест и сунуть ему под нос. Разогнавшись, он не сразу концентрируется на нём и на остаточной скорости раздирает ворот моего одеяния и оголяет грудь, но по мере зрительного насыщения и успокоения от удавшейся охоты, зрение проясняется и переводит внимание на пластик в руке.
Так и стоим. Я, в разодранном платье с вываливающейся грудью, и он, в полном оторопении, растерянно рассматривая две полоски.
— Правда? — сипло выдыхает.
— Правда, — чувствую вибрацию воздуха.
— Кто? — с трудом выдавливает.
— Не знаю. Срок около четырёх недель, — внутри горит от желания коснуться его кожи и захлебнуться в объятиях.
— Моя, — обнимает и стискивает до скрипа в рёбрах. — Навечно.
— Твоя, — соглашаюсь с ним. — Навсегда.
Конец
