Но я гордилась своей беременностью.
Во мне что-то изменилось, как будто зажегся внутренний свет. Его никто не видел, только я. Он согревал меня какой-то щемящей нежностью. Безграничной, как сама любовь. Моя любовь к отцу этого ребенка. Словно я унесла с собой её частичку. Украла ее у него для себя, выгрызла у проклятой судьбы, которая никогда не позволит быть нам вместе. Вся ярость и боль стихали, когда я прикладывала руки к животу и думала о моем мальчике. Я знала, что это сын. Неизвестно почему, но я была в этом уверена. Во мне живет маленький Алмазов, и если…если когда-нибудь я снова увижу его отца…он простит меня, увидев нашего сына. Но иногда…иногда я в отчаянии понимала, что это утопия. Нет у нас с ребенком будущего. Ничего нет кроме боли, страданий и неизвестности.
Где я буду жить с нашим малышом? Каким будет будущее сына цыганского барона среди моей родни и даже среди его людей? Если кто-то узнает чей он, моего малыша убьют. И я готова была отобрать у него право на баронство, отобрать имя, лишь бы он жил. Пусть нищим, пусть скрываясь от всех, но просто жил обычной жизнью. И я отреклась от своего имени. Я поклялась сама себе, что больше не буду Ольгой Лебединской. Она умерла. Утонула где-то в водах того озера или замерзла в лесу. Мне не нужен отец и его деньги, не нужно наследство, власть… И мне больше не нужен никто из Лебединских. Я больше не одна из них. Всё, ради чего я боролась, воевала и шла на смерть, оказалось фальшью и пустотой. Если бы я поняла это раньше, не погибло бы столько людей. Вот о чем писал мне Артем из Огнево. Вот, что он имел ввиду, пряча свои слова между строк. Слова о ненужной жестокости, о десятках отобранных жизней и о власти, построенной на чужих костях.
Я больше Ольга дочь олигарха Лебединского. Я просто мать, которая хочет счастья своему ребенку. Сама же я либо буду носить фамилию Алмазова, либо останусь навсегда Аленой Родниной, племянницей булочницы из села Болота, овдовевшей в девяностых, а Мира моей двоюродной сестрой.
Ради моего малыша я была готова на что угодно.
Я научилась месить тесто, печь булочки, хлеб и пироги. Каждое утро везла товар на рынок и кричала на всю площадь, что у Лабейн самая вкусная выпечка. Смеялась с обычными женщинами, пила молоко прямо из-под коровы, слышала грубые шуточки мужиков и так же радовалась еженедельной ярмарке. Меня это спасало от дикой тоски. Я переставала постоянно думать о Ману и о том, где он сейчас. Переставала постоянно надеяться, что он найдет меня. Да, с того момента, как я узнала, что у нас будет ребенок, я хотела, чтобы нашел. Сама бы я уже к нему не добралась. Нет у меня ни имени, ни денег. Теперь я никто. Да и куда мне с животом идти по заснеженным дорогам?
Беременность отбирала все силы. Мира предполагала, что так мой организм реагирует на ребенка и на изменения. Главное, чтоб с малышом все было в порядке. Мы боялись звать врача. Я не могла спать по ночам, меня мучали кошмары. В одну из таких ночей я вдруг почувствовала странное покалывание в области сердца и какую-то невыносимую тоску. Отчаянно сильную непонятную тягу. Настолько оглушительную, что несмотря на страшную слабость сползла с постели и добралась до окна, чтобы распахнуть его настежь. Морозный воздух опалил холодом разгоряченное лицо, а пальцы впились в подоконник от очередного приступа ломоты во всем теле, и именно тогда я услышала пронзительный волчий вой. Он доносился со стороны белой пустыни. И в этот момент все живое затихло, словно наступила гробовая тишина, и замер даже ветер.
Волк пел свою жуткую песню, а я плакала и сжимала пальцы все сильнее, прислонившись щекой к ледяным ставням. Я так скучала по Ману. Мне казалось, что он там далеко как дикий зверь воет обо мне. Боль постепенно отпускала, а потом…потом я впервые почувствовала, как пошевелился наш ребенок. Это было непередаваемое ощущение мучительного счастья с отчаянной тоской от того, что его отец так и не ощутит своей рукой эти слабые толчки, а, возможно, так и не узнает о его существовании. С этой ночи я надеялась, что Ману найдет меня. Он ведь уже так близко. Я мысленно звала его, видела во сне, бредила им. Каждый день становился невыносимей другого, потому что надежда таяла и превращалась в пыль. Он меня не найдет. А, может быть, и не искал вовсе. Я его предала. Теперь Ману свободен и проливает реки крови, оставляя за собой лес мертвецов.
На рынке болтали всякое, люди приносили последние новости о том, что цыгане совсем обнаглели, что воссоединились две банды и ни теперь режут людей, нападают на деревни.. Все искренне надеялись, что цыгане не дойдут до Болот. Злились на моего отца. Он отдал их на растерзание бандам, а сам трусливо сбежал. Голод пришел уже во все окрестные деревни, а вместе с ним и вирусы, болезни, туберкулез. После новости о том, что цыгане напали на Чертоги, становилось все хуже. Банда отсекла весь север от центра, перекрывала торговые пути. Болота отрезало от главной дороги около месяца назад. Вместе с ним и Теменьково. Постепенно начали пропадать те или иные товары на рынке, все реже продавалось мясо. Люди начали запасаться для себя. Рынок опустел. Кое-где еще торговали пивом, водкой и другими продуктами, но все чаще на рынок выносили одежду и меняли на муку и на хлеб. Денги начали обесцениваться. Так как мы были ближе всего к Теменьково, у нас все еще было продовольствие. К нам ринулись из соседних деревень, но село отказалось принимать людей, собрали местных и оцепили от беглых. Люди боялись заражения туберкулезом, новые эпидемии начали вспыхивать все чаще и чаще. На окраине деревни уже умерли несколько человек. Люди в спешке покидали дома и двигались в сторону самих Болот. Галина сказала, что скоро и мы перестанем продавать хлеб, что мука понадобится нам самим. Сколько времени продлится голод, неизвестно. Я все еще тянула тележку на рынок и теперь меняла хлеб на тушенку или сахар. Бывало, раздавала остатки детишкам. Люди начали драться за сухари и даже за крошки. Становилось опасно ездить самой в город и возить туда выпечку. Теперь за самую сухую булку могли и убить. Весь Север отрезан от центра. Полиция бездействует и делиться с бандами. Все коррумпировано.
В Теменьково приехал монах. Отпевать мертвых и произнести молитвы над заболевшими. Улицы города опустели. Я возвращалась домой, когда мне преградил дорогу один из местных.
– Эй, ты! Хлеба нам дай. Люди с голоду умирают, а она, торгашка, на этом деньги зарабатывает.
– Я меняю хлеб на мясо. Не торгую. У меня уже ничего нет.
Он засмеялся и повернулся к своим дружкам.
– У нее ничего нет. Но ты же меняла хлеб на мясо? Отдавай нам мясо. Теперь вы будете нас кормить, чтобы мы защищали город от зараженных и от мародерства.
– Разве? А то что делаете сейчас вы, на что похоже? Дайте мне проехать. Если смотритель примет решение отдавать часть еды вам, то мы это сделаем.
Но они преградили мне путь, и теперь самый главный из них осматривал меня с ног до головы.
– Вдовушка из Болот? Не знал, что там водятся такие красотки. Может договоримся, ты дашь нам немного тепла и ласки, а взамен мы не тронем твою тележку?
Я попятилась назад, оглядываясь по сторонам. Ни души. Я одна на пустынной улице в домах кое-где горит свет, но никто не выйдет. Оборона теперь стала местной властью. Люди не захотят связываться с вооруженными головорезами.
– Тепло и ласку тебе даст дома твоя жена. Пошел вон с дороги!
Они окружили меня и толкали в плечо то к одному, то к другому. Я пыталась успокоиться, пыталась думать, что сказать им, а вместо этого внутри поднималась волна бешеной ярости, она зарождалась где-то в районе позвоночника и огненными ответвлениями растекалась по телу. Один из мужиков дернул на мне накидку.
– Ты ба! Да она брюхатая.
– Ну и что? Какая разница? Ты ж не младенца трахать собрался, а ее. Неужто свою бабу брюхатой не трахал? Смотри красотка какая. Сочная, мягкая. Не знал бы, что торговка, мог бы решить, что мажорка какая-то. Кожа белая какая и зубы ровные, а пахнет, – он потянул носом возле моих волос, а потом толкнул меня в снег, и в этот момент я пырнула его кинжалом. От дикой боли его глаза округлились, и лишь потом он заорал. Никто не понял отчего, а мужик сунул руку в снег с воплем:
