Но спинки не было, поэтому я поставил локти на стол и тяжело вздохнул.
— Ну нет, так нет. Ты же знаешь, с тобой или без тебя я отсюда всё равно выйду, — равнодушно пожал плечами: знать, что он моя единственная надежда господину Барановскому ни к чему. — А вот развод и пожизненный судебный запрет на приближение к бывшей жене и ребёнку я тебе на раз даже отсюда сделаю.
— Саша беременна?! — застыл он как громом поражённый.
— Но будет этот ребёнок твоим или моим тебе решать, — усмехнулся я. — Усыновлю и не ойкну.
Он завис, оценивая свои шансы.
— Ладно, есть у меня одна идея, — рухнул Барановский на скамью как подкошенный, справедливо решив, что я не шучу, и снова схватился за своё кольцо. — Помнишь, я тебе объяснял, своими словами, что в Думу депутаты попадают только через голосование на выборах, только по округам и от политической партии.
— Кроме того случая, когда депутат внезапно умирает, — кивнул я, проигнорировав его «своими словами», что означало как для дебила, который не шарит в теме.
И, конечно, я помнил, как прошлый раз он подпрыгивал тут ещё выше и даже повизгивал: «Ты что, предлагаешь мне кого-нибудь убить, чтобы запихнуть тебя на его место?» Потом вспомнил про, царство ему небесное, генерала и любителя массажа простаты. Но тот, к моему несчастью, представился рановато. В двухнедельный срок для замещения его вакантного депутатского мандата коммунистическая партия предоставила другого кандидата. Меня в федеральный список внести не успели.
Но вижу господин Барановский не зря считался лучшим, при правильной стимуляции он просто фонтанировал идеями.
— Но Дума — это нижняя палата Федерального собрания, а в Совет Федерации, верхнюю палату, сенаторов назначают, и он формируется не по партийному признаку, а по округам, — выдохнул он. — Поэтому если кто-нибудь из сенаторов откажется от своей должности добровольно…
— Сколько? — устал я слушать его объяснения, которыми он кормил меня при прошлом посещении. — Если я правильно помню, ты должен был найти среди ста семидесяти членов верхней палаты Парламента того, кто за умеренную плату согласится уступить мне своё кресло.
Он написал пальцем на столе очень круглую и очень короткую цифру: сто.
Миллионов, добавил я. Ну, круто, чо. Круто, но справедливо.
Где только брать эти деньги. Счета арестованы. Гостиница и ресторан закрыты. Разгневанные клиенты, оплатившие проживание и банкеты, наверняка уже требуют назад свои кровные. Скоро начнётся череда исков и судебные издержки, что при отсутствии дохода повлекут за собой неминуемое банкротство, я уже молчу про испорченную репутацию.
А это ещё половина дела. В самом прямом смысле.
Мало купить мандат. Надо, чтобы как минимум половина сенаторов из ста семидесяти от регионов и тридцати, назначенных лично президентов, проголосовал за сохранение моей сенаторской неприкосновенности, когда прокуратура обратится с запросом на её снятие. А это ещё сто плюс один (для перевеса) миллион. Слава богу, рублей.
Такой ценой придётся оплатить их голоса.
А если добавить сюда сгоревший завод Бука, который тоже на моей совести, то я уже в долгах как в шелках и конца края этому не видно.
— Ну вот видишь, Миш, при желании, оказывается, всё решаемо.
— Я… — посмотрел он на меня умоляюще, — могу поговорить с женой?
— Нет, — уверенно покачал я головой. — Только после того, как я выйду. И ни минутой раньше.
— Сергей, пожалуйста! — только что не захныкал он.
Я посмотрел на него испепеляюще.
— Ты знаешь хоть один случай, чтобы я сказал «нет», а потом изменил своему слову?
— Ты мог бы сделать для меня исключение. Ведь мы… — он сглотнул. — Мы теперь семья.
Я усмехнулся.
— Так, может, по-семейному, тогда сделаешь мне скидочку, договоришься не за сто, а за пятьдесят? Нет?
— Да я бы с радостью, — заблеял он.
— И я бы с радостью, — растянул я губы в улыбку. — Но, прости, не могу.
Я качнул головой, давая понять, что он свободен. С ним свяжутся.
А когда вернулся Валентин Аркадьевич, задал только один вопрос:
— Кто может занять нам двести миллионов?
Он тяжело вздохнул.
— Скажу Нечаю. Пусть этим займётся.
— Да знаю я, знаю, что таких дураков нет! — снова потёр я руками лицо и тряхнул головой. — Что Бук мне уже помог по старой дружбе и теперь лишился всего, но я же не даром прошу.
Да, как и мой умудрённый жизнью адвокат, я знал, как мало значит слово «дружба» в том мире, где мы живём. Где за неё платят как за продажную любовь, пусть не всегда деньгами, пусть взаимными услугами. Как мало от неё остаётся, когда на кону собственная безопасность и благополучие. И как мало тех, кто выбирают сторону Акелы, когда он промахнулся. Меня уже сбросили со счетов.
Король умер. Да здравствует новый король!
Но я ещё не умер.
Я жив. И ещё поборюсь. Потому что мне есть за что.
Потому что у меня в руках была записка, что адвокат вложил в мою руку, уходя.
И, пожалуй, этот свёрнутым лист был самым главными и самым ценным итогом этой встречи.
Моя девочка писала мне письма.
Глава 3. Евгения
«Почему-то вспомнила сегодня день, когда мы познакомились, — написала я на вырванном из тетради листе и теперь грызла кончик карандаша, вспоминая. — Мой День рождения. День, когда я ещё не знала, что это Ты. Когда ты мне так не понравился…»
Кресло — кожаное, низкое, с мягкими подлокотниками — в котором я уютно устроилась, стояло в палате специально для посетителей. Поставив ноги на бежевое сиденье, я писала Сергею письмо.
Диана развалилась на небольшой кушетке. Её поставили в палату для Бринна — он проводил здесь каждую ночь, кроме сегодняшней. Ди тыкала в телефон и, наверное, думала я не замечаю, как, уткнувшись носом в подушку, на которой спал Антон, она вдыхает её запах, или, задумавшись, поглаживает рукой.
Сашка была права — Антон ей нравился. И, боюсь, очень.
Первый раз Иван привёз сестру, чтобы меня поддержать, и чтобы я как-то развеялась. Но теперь Диана приезжала почти каждый день и оставалась ночевать, подозреваю, вовсе не ради меня. Да и в больницу со мной поехала — тоже. Посмотреть на соперницу?
Я усмехнулась: на её месте месяц назад я бы сделала так же.
Думать об этом, сидя у постели Целестины, наверное, было нехорошо. Но жизнь есть жизнь, она шла, пока Сергей сидел, а Элька лежала в больнице: Бринн изводил себя каким-то непонятным мне чувством вины, Диана влюблялась в Бринна, моя сестра безбожно залипала на Ивана, кажется, забывая даже дышать. А я думала писать ли об этом Сергею.
Адвокат сказал нельзя писать ничего неприличного, мата, иностранных слов, обсуждать детали дела, по которому Сергея задержали, или события, связанные с ним. Письма должны быть о простом, жизненном, бытовом, личном. И я, как тот акын, писала о том, что думала или что видела.
Тихо гудел аппарат вентиляции лёгких. Мерно попискивал монитор сердечного ритма. Эля, какая-то особенно маленькая, худенькая и беззащитная на большой больничной кровати была почти и не видна под одеялами, маской, проводами.
Я отложила тетрадь, поверх которой лежал лист с письмом, и наклонилась, чтобы поправить плед.
«Держись, Эль. Держись, пожалуйста! Ты нужна ему! Ты нужна нам всем! Держись!» — это единственное, о чём я её просила.
Пусть она меня выгнала и больше не хотела видеть. И я испытывала к ней смешанные чувства. Но благодаря Целестине Сергей жив — это перевешивало всё остальное. Если, благодаря ей, он выйдет, я отдам свою руку, лёгкое, печень, если понадобится, и возьму свои слова о пророчицах обратно, если она знает, как это сделать. Она была права: ради него я готова куда на большее, чем думала. Сейчас, когда всё, что он создал, рушилось, а он сидел в тюрьме, многое было неважно.
Я расправила складку ткани и сжала её тёплую руку, когда дверь внезапно открылась и я замерла, хлопая глазами.
