– И ты такая же, как я, – обращаясь к кукольной девочке, проговорила Танечка мысленно.
Если прежде Танечкин путь к школе и обратно представлял собой безмятежную и даже приятную прогулку, то теперь ее охватывал озноб, едва она поднималась на насыпь. В том месте, где ее схватил незнакомец, она на миг приостанавливалась, чувствуя, как кровь отливает от ее лица, а затем быстрым шагом, почти бегом спешила дальше. Но день на четвертый или пятый, постояв там дольше обычного, она неожиданно для самой себя свернула в лес.
Вот та высокая ель, смиренно, по-женски опустившая свои многопалые руки. Танечка доверительно, дружески погладила шершавый и как будто теплый ствол. На смятом притоптанном мху она нашла сломанную спичку и почему-то спрятала ее в карман. Не этим ли комком мха, этими растрепанными волокнами отирал он в тот вечер ее ноги и ту свою штуку? Кажется, еще сохранился отголосок дурманного запаха плоти, смеси запахов – его и ее. «Приходи сюда завтра, приходи каждый день, и я сделаю тебе еще приятнее, еще слаще», – как будто снова прозвучало у Танечки в ушах. А что если он и вправду приходил? Сидел тут в чаще, поджидая ее, точно зверь, скрадывающий свою жертву? Танечка ощутила слабость в ногах и, не противясь ей, опустилась на землю.
Мох был влажен, и она подтянула под себя край курточки. Потом легла – как тогда, головой к стволу. Расстегнула «молнию» куртки, пуговицы кофточки. Она гладила себя, воображая, что это гладят ее его руки, пощипывала свои сосочки, которые сделались с того дня как будто тверже и чувствительнее. Нежные ласкающие токи, казалось, готовы были завладеть ее напрягшимся в ожидании телом. Но чего-то не хватало. Быть может, чужой силы и власти? Или чужого пронзительного взгляда, чужого неукротимого желания обладать ею? Она попробовала заменить своим средним, самым длинным пальчиком ту особую часть мужской плоти, тугую и скользкую. Но даже если бы эта замена стопроцентно удалась, ей не доставало бы всего остального – сильных рук, больно держащих ее под бедра и рвущих ее на себя, яростного чужого дыхания, запаха мужского пота, не доставало бы собственной покорности куклы.
На урок она опоздала. В тот же день, возвращаясь со школы, она намеренно дождалась часа, когда пути опустели, и брела по ним одна, маленькая, слабая, беззащитная – легкая добыча для насильников и маньяков. Она поглядывала искоса по сторонам: не лежит ли кто на обочине насыпи, не спрятался ли в кустах, и сейчас выскочит, сгребет ее в охапку, онемевшую от пронзительного сладкого ужаса, понесет в лес, бросит на землю, сорвет с нее одежду, отшвырнет в сторону сумку с учебниками… А она, посопротивлявшись, поплакав, уступит мужскому напору и ласкам, уступит своему тайному желанию, отдаст себя на волю судьбы, отдаст себя всю, все свое трепещущее, чувственное, сладко ноющее тело, всю свою презренную душу.
Субботним днем родители Танечки отправились на автомобиле в город – за обоями и краской для ремонта, а заодно к тете Даше, маминой сестре, в гости. Танечку за плохие отметки и невыполненные уроки с собой не взяли. Оставили вдвоем с Трифоном.
Танечка сидела за столом перед раскрытым учебником и рассеянно поедала одну за другой бледно-лиловые, с дымчатым налетом сливы, горкой выложенные на тарелке. Трифон смирно сидел под ее табуретом. Это был средних размеров беспородный пес, вечно взлохмаченный (как Танечка ни старалась его расчесывать), с живыми блестящими глазами, которые смотрели из-под косматых бровей то с трогательным ожиданием подачки, то почти с человеческим любопытством. Он был приветлив ко всем, даже к незнакомым, впервые появляющимся в доме людям. Сперва тявкал для порядка, а уж потом, как бы извиняясь за эту необходимую формальность, тыкался носом в ноги, стремился лизнуть ладонь, тянущуюся погладить его. Но больше всех он обожал Танечку (может быть, потому, что она кормила и ежевечерне выгуливала его).
…Уроки не двигались. Танечка бездумно глядела в окно – на молоденькую елочку, растущую под стеной, похожую на цыганскую девочку в десяти юбках, на обрызганную алым рябину у соседского косого забора. Держа в пальцах очередную сливину и продолжая смотреть в окно, Танечка водила ею по губам. Потом в каком-то удивлении долго разглядывала плод, его тугую глянцевую поверхность, узкую перетяжку, идущую вдоль одного бока. Она еще раз провела сливой по губам и, покосившись на дверь, сунула руку под платье и поводила там. Было немного стыдно за себя, но и приятно в то же время, так что рука сама тянулась повторять это еще и еще. Взяв, наконец, сливу в рот, она слегка надкусила ее и слизнула бледно-розовый пряно-кисловатый сок. Медленно облекла плод губами, целиком вобрала его в рот, вытолкнула языком и, удерживая пальчиками, втолкнула снова. И вдруг резко, до косточки, раскусила его, ощутив как обильно потек сок под язык, по нижней губе и подбородку. Танечка вытерла сок ладонью, освободила плод от косточки и, почти не жуя, проглотила. Взяла с тарелки следующий… И вдруг радостное осознание, что дома никого, что родители уехали надолго, трепетом отозвалось в ее теле. Танечка порывисто соскочила с табуретки, сбросила приспущенные трусики и легла на коврик посреди комнаты, воображая, якобы это не ковер, а мягкий лесной мох. Сливу положила на живот. Сомкнув подогнутые в коленях ноги, Танечка напряженно, как будто сопротивлялась чужой силе, но все же постепенно уступая, медленно, с дрожью развела их в стороны. Послюнявила сливу и плавно, но напористо ввела ее в себя. Слива тотчас выскочила, словно ее вытолкнули языком. Тогда она стала легонько, ритмичными толчками подталкивать ее. Плод нырял и выныривал, нырял и выныривал, послушно, как рабчонок. Сладкий туман уже замутил глаза Танечки, целиком ушедшей в себя, погруженной в блаженный полуобморок… Как вдруг к этим гладким скользящим ощущениям прибавилось что-то ворсистое, косматое, дышащее. Танечка встрепенулась испуганно и подняла голову.
– Трифон? Пошел прочь! Уходи! Не нужен ты мне. Не мешай, уходи! – Танечка досадовала, что ее прервали и что появился свидетель ее непристойного занятия. – Уйди, дурачок, куда ты лезешь?! Ты что делаешь? Прекрати! Ах ты негодник, распутник! – все менее зло поругивалась она. – Вот ты какой!
Она пыталась оттолкнуть пса, но тот словно ошалел – так и лез своим влажным прохладным носом, так и шлепал теплым мокрым языком по ее возбужденному приоткрытому устью. И как тогда в лесу, она на миг поддалась, ослабила волю, уступила такому близкому, реальному и как будто неотвратимому соблазну. Она убрала руки, положила их на живот, сразу же ощутив, как нетерпеливо, жадно, словно лакая молоко, часто-часто заработал плоский, чуть шершавый язык. Это был, конечно, не тот умелый, нежный язык и губы, что ублажали ее тогда в лесу (когда она еще ничего в этом не смыслила). Но все же это было живое, любящее, преданное существо, стремящееся доставить ей радость, готовое униженно, раболепно служить ее наслаждению. И Танечка тихонько, чтобы не спугнуть, не прервать, поглаживала ладонями подрагивающую косматую голову зверя.
