— Приветствую вас, гражданин, с прибытием,— говорит особа крутым басом,— как вам дорога показалась?
— А ничего,— отвечаю,— дорога самая непроходимая, лучшего и желать нельзя по вашей части.
— Эге,— говорит,— да ты веселый старик! Ну так тебя надобно порадовать. Ведите сюда Григория Мыльняка!
И вот вижу я через мало времени: входит в пещеру сын мой единоутробный, а руки у него прикручены назад.
— Папаша,— кричит,— родименький, не обманули надежд моих! Как мне благодарить вас! Ну, что я говорил вам, братоньки милые! Вот он, мой старик, перед вами как есть в полном виде. Прикажите, батько Печеный, ослобонить мне руки, чтобы мог я обнять родителя своего.
— Что же, это можно,— говорит особа и подает знак.
А у меня в голове затмение совершенное — начинаю галоши скидывать и все никак не пойму, кому их отдавать нужно. Только и опомнился, когда сын меня обнял.
— Вот, папаша,— говорит Григорий,— каковы дела. Надобно мне судьбу свою перестраивать наново. Порешил я с добрыми людьми побрататься. Исполняя служебный долг свой, принужден был вступить с ними в единоборство, но, захваченный в плен, сдался со всем чистым сердцем, обещав заслужить прощение верой и правдой. Так что теперь у меня иных помыслов нет, как быть достойным. А для заслуги окончательного доверия необходима ваша отцовская помощь: как пойдете вы домой, так скажите, что сын ваш убит в честном бою с бандитами, отчего получите вспомоществование, а сами будете держать с нами связь. Хутор ваш по такому делу очень подходящий.
— Так оно и есть,— подтверждает его слова особа,— иначе дом твой спалим, а сына присудим к казням через повешение.
Тут меня окончательно оторопь взяла.
Стою, трясусь, зубами щелкаю, а в кишках фактический переворот.
— Конечно,— говорю,— это ваше полное право так поступать, и сына своего я благословляю, но только как я с полдня ничего не ел, то мне в хорошее настроение прийтить никак невозможно, а без хорошего настроения слова ваши понимать безусловно отказываюсь.
Глава третья
Ну, ладно. Это-то ничего сейчас смеяться и даже соображения разные высказывать, а попробовали бы вы тогда на моем месте все такое испытать. Как сами изволите видеть, я человек большого масштабу, в полной силе, и даже в настоящем своем заточном положении духом не падаю, а в тот час, верьте не верьте, окончательно изничтожился. Только, видя мое такое затмение, сын мой к разговору меня не принуждал, а даже, напротив,— очень ласково меня за руку взял и все сам в подробностях изъяснил.
— Теперь же вы, папашенька, домой ступайте,— говорит,— потому что у нас наутро дело есть. А штаб-квартирой ваш хутор будет. Туда мы все сволокем до поры,— место самое укромное, никому и в голову не встрянет.
— Хорошо,— отвечаю,— сыночек, очень это даже все чудесно, только бы мне сейчас покушать чего ни на есть.
— Ну, это вы, папашенька,— отвечает,— немножко ошиблись. Мы бы вам с полным удовольствием ужинать изготовили, но в соображении осторожности костров разжигать не можем. Ничего,— говорит,— не попишешь! — боевое положение, а до дела обнаруживать себя никак нельзя. Вы уж так как-нибудь перетерпите и на меня не серчайте. Завтра вас неукоснительно всем обдарим полной мерой, а сегодня не побрезгуйте со мною выпить.
И подносит мне кварту самогону на корке черствого хлеба.
— Пейте,— говорит,— папашенька, на здоровье!
— Как же,— отвечаю,— я пить буду, ежели без закуски?
— А вы хлебца с солью прикусите, оно и сойдет.
Ну, я сдуру возьми да и выпей. И представьте себе, спервоначалу оно совсем изумительно вышло, общупал себя со всех сторон — дуб дубом. Хоть бы сейчас в танцы.
И никакого смущения духа, полное настроение.
— Ну,— говорю,— сыночек наш, спасибо и на этом! Вообще,— говорю,— орудуй по форме и от присяги не отступай, потому что твое дело боевое, а на перемену профессии имеешь мое формальное благословение.
И с теми словами, поклонившись честной компании, удалился во мрак ночи.
Только пришлось мне из яру раз пять вылезать. Никак его, проклятого, одолеть не могу. Возьму приступом до средины, а оттуда по глине вниз. Едва на корячках вполз, уже и весь дух вон, в голове кружение, ноги трясутся, от кобеняка отбиться не могу — встрял между колен,— на сапоги пудовики набило, что же касательно желудка, так и передать невозможно — точно бы его всего вывернули: жжет, подлец, и крутит.
Как после того я на ноги встал и какими путями через зловещие туманы шел, хоть убейте — не вспомню.
Одно скажу — кричал криком!
Долго ли, коротко ли, однако таким манером до свету плутал и вижу — места знакомые. Ну, думаю, шабаш! Лягу на печь — весь день не слезу, пусть Марьянка сама управляется. И, представьте себе, в гнев пришел, прямо-таки до зубовного скрежета.
— Ладно! — кричу.— Я тебе покажу кузькину мать! Будешь ты у меня слушаться отца! Вот заставлю тебя сейчас печь истопить и все тут!
А сам ногами грязь замешиваю, но только по всем данным места знакомые: сажалку обойти, подняться на бугорок — он и есть мой хутор. Однако вижу коров на выгоне. «Что за опера? — думаю.— Совсем моя Марьянка сдурела, без времени коров выгнала… ну, погоди…» И иду я, значит, на коров вдоль сажалки, в расчете на случай потравы, а коровы — ходу. Представьте себе, будто никакого на меня внимания, травку щиплют, а между прочим отодвигаются. И чем я торопше к ним рвусь, тем они от меня дальше…
— Э, нет,— думаю,— я таки вас обдурю: что мне округ сажалки бегать за ними, лучше я на них через сажалку по ватерпасу {40} от кратчайшей точки. Сажалка у меня — одно слово что сажалка, а в настоящем положении лягушечной глубины. Плевое дело! И с таким расчетом, кобеняк подобрав, я с полным основанием в воду.
Да-с! Вот тут-то оно и вышло дело… не успел я передохнуть, как по самую маковку, а ноги — точно кто снизу держит и к себе тянет, а земля из-под ног бежит, а кобеняк на голову, а в мозгах орудийный разрыв. Караул! Обстоятельство несомненное — топну! Но крикнуть не могу — душит, темь непровидная, да к тому же лёт во глубину потрясающий.
Только и помню…
Но в неожиданности времени голос:
— Какого еще лешего валит?
А к нему другой:
— Шлялся тут который всю ночь пьяный.
А к другому третий:
— Уж не подстрелил ли, чего доброго, птицу?
И вот, как перед богом: чувствую, общупывает меня кто-то со всех сторон, за кобеняк потянул, хотя глаз не открываю — чур-чур меня, болотная нечисть,— однако сознание полное, и вдруг, представляете себе, смех:
— Да это же Григория Мыльняка батька!
