Прижав телефон крепче к уху, я выдыхаю:
— Все нормально, Гейл. Прости, случайно нажала…
Коротко рассказываю ему о том, где я и, заверив друга, что со мной всё в порядке, кладу трубку. Только предательские слёзы опять начинают прокладывать тонкие дорожки по моим щекам.
Я поднимаюсь наверх и остужаю холодной водой свое лицо. Глаза по-прежнему красные и опухшие. Нельзя, чтобы Пит меня такой увидел, ведь он просил не плакать. Пора сделать хоть что-то полезное.
У меня начинает урчать в животе, и я понимаю, что было бы неплохо что-то приготовить, тем более, скорее всего, и Пит вернется голодным. Заглядываю в шкафчики и холодильник, прикидывая, что из этих продуктов возможно сообразить. По какой-то неведомой причине мне действительно хочется постараться. Накормить Пита вкусной едой — слабая попытка показать свою признательность. Но это все, что я могу сделать.
Я выбираю блюдо, которое иногда делала нам мама, пока отец ещё был жив. Пусть до его смерти мы жили небогато, но по большим праздникам он приносил дичь, и она тушила свое фирменное рагу. Я чищу и нарезаю овощи, размораживаю кусок неизвестного мне вида мяса. Не свежая дичь, конечно, но тоже сгодится. У меня нет точного рецепта, но на вкус получается очень даже неплохо.
Часы медленно отмеряют время — скоро семь, и сквозь широкое окно до самого пола я вижу кучевые облака и уже опускающийся раскаленный круг солнца.
Мне хочется сделать всё красиво. Порывшись в шкафчиках, я нахожу скатерть, керамические тарелки малахитового цвета и стеклянные стаканы. Накрываю на стол и жду.
Налив себе воды, решаю сразу помыть кружку в раковине. Справа, прямо на стойке для посуды, стоят несколько чашек, слой налёта на которых говорит о том, что их нужно как следует оттереть, чем я и решаю заняться, чтобы хоть как-то убить время.
— Ого, вот это стол!
Голос Пита застает меня врасплох, что я аж подскакиваю. Я поворачиваюсь и чуть не выпускаю тарелку из рук. Она соскальзывает, но я успеваю её подхватить.
— Решила немного прибраться, — говорю я, смахивая мокрой рукой пряди с лица и глотая слова, что как обычно застревают в горле. Я показываю на посуду, которая сейчас находится на сушилке. — Они были грязные.
Он улыбается и присаживается за накрытый стол, внимательно наблюдая, как я раскладываю по тарелкам ужин.
Забавно, но иногда молчанием можно высказать намного больше, чем словами; порой молчание означает, что человек не знает о чём с тобой говорить, но чаще всего то, что точно знает о чём, но не может решиться.
Я мысленно обращаюсь к Питу: «Поговори со мной. Расскажи мне всё, что ты никогда и никому не рассказывал. Расскажи мне всё начиная с самого начала».
Но он не произносит ни слова.
Интересно, о чём говорит его молчание?
— Хочешь чего-нибудь выпить? — наконец прерывая нашу безмолвную трапезу, спрашивает Пит.
Я качаю головой. Никогда не была поклонницей алкоголя, а, уж насмотревшись вдоволь на Хеймитча, тем более.
— У Финника в этом доме шикарный бар. Может, по бокалу вина? — говорит парень, подходя к шкафу и доставая оттуда два стеклянных бокала на тонких ножках. — На самом деле сегодня я одержал небольшую, но важную для меня победу, поэтому я буду рад, если ты со мной её отпразднуешь.
Его телефон на столе вибрирует, и на экране высвечивается сообщение. «Я уже везу банковские документы. Останусь на неделю в Четвёртом, отдохну». Сверху высвечивается имя «Алекс».
— Тебе Алекс пишет, — поворачиваюсь я к парню. — А кто это?
— Друг, — отвечает он, разливая вино по бокалам.
— Я думала, что твой друг — Финник.
— Финник тоже, но есть темы, на которые я не могу с ним говорить. Для этого как раз у меня есть Алекс, — отвечает он.
Пит склоняет голову и делает глоток из своего бокала. Я наблюдаю, как солнце, льющееся в окно гостиной, играет в его светлых волосах.
— Может, прогуляемся? — спрашиваю я, кивая в сторону пляжа, и на губах парня медленно появляется одна из его редких и заветных улыбок.
— После тебя, — Пит придерживает для меня дверь. Когда он касается моей поясницы, по спине бегут мурашки. Никогда прежде моё тело не реагировало на прикосновения так, как реагирует на него. И меня это пугает.
Закат расстилается по небу оранжевым бархатом и, согреваясь под низкими лучами уже практически скрывшегося солнца, мы идём с Питом вдоль линии моря. На пляже в этот час тихо и практически безлюдно — лишь чайки, купающиеся в нежной сиреневой дымке да пожилая пара, медленно бредущая, держась за руки, вдоль кромки воды.
Медленно вдыхаю солёный воздух, наслаждаясь запахом мокрого дерева, принесенным с пирса, и наблюдаю, как над синей гладью низко кружат большие белые птицы, то падая стрелой вниз, то вновь взмывая в небо.
Большую часть пути мы опять молчим, но в тишине я хорошо себя чувствую. Я не из тех людей, кто постоянно нуждается в разговорах, и мне нравится, что Пит это понимает. А может, нам просто стало сложно разговаривать, когда вся жуткая правда разлилась между нами огромным сносящим с ног потоком.
Шар солнца медленно опускается за горизонт, словно монета в копилку, и с моря начинает дуть пронизывающий солёный ветер. Я уже жалею, что не взяла рубашку. Обхватываю себя руками, и Пит, заметив мои попытки согреться, останавливается.
— Надо было захватить куртку, — извиняется он, — прости я не подумал. Мне нечего тебе предложить, чтобы согреться. Ну, кроме разве что своих объятий, — шутит он и делает пару шагов ко мне навстречу, а я инстинктивно отступаю назад. Он останавливается, окидывает меня взглядом и тихо говорит:
— Знаешь, я все тот же парень, что и два дня назад.
— Я не понимаю, о чем ты, — опускаю я голову вниз. Он же склоняет её на бок. На его лице отражаются обида и боль.
— Расстояние между нами говорит об обратном.
Мысленно я считаю отделяющие нас шаги. Три, может, четыре, а ощущается, что их не пройти и за вечность. Так близко и так неимоверно далеко.
— Я понимаю, после всего, что ты обо мне узнала, тебе неприятно… — он отступает и, отворачиваясь, медленно шагает вперёд, а я по-прежнему неподвижно стою на месте.
Его руки спрятаны в карманах, а ветер, словно свора собак, треплет тонкую ткань рубашки, будто пытаясь сорвать её с парня. Меня окатывает тягучий, раскаленный, красный стыд, и, кажется, что даже холодный воздух не способен остудить его. Ведь Пит не открывал мне своих тайн. Я раскопала их сама, и, что самое ужасное, всё это время он пытался защитить меня. Я мучаюсь от нарастающего чувства вины, которое вклинивается между рёбер.
— Пит, ты меня неправильно понял, — кричу я ему в спину, но мои слова уносит ветер, и парень даже не поворачивается.
Тогда я рывком преодолеваю расстояние между нами и крепко обхватываю руками его талию, прижимаясь щекой к светлой рубашке. Пит замирает, вероятно, не ожидав от меня такой реакции, и я обнимаю его крепче, закрывая глаза.
— Ты меня неправильно понял, — уже тише повторяю я, на этот раз полностью уверенная, что он расслышал, и выдыхаю, — ты обнимешь меня?
Дважды просить не приходится. Разворачиваясь, Пит притягивает меня к себе и крепко обнимает. Так, что даже больно. Я прячу лицо у него на груди и повторяю в своей голове: «Все будет хорошо». Чувствую, как он с облегчением вздыхает, и мы стоим, слившись так плотно, до тех пор, пока солнце, выгнувшись над ставшим совершенно белым морем пылающей аркой, полностью не скрывается, напоследок утопив горизонт в золотом сиянии. Все огненные краски меркнут, падая и стекая за линию неба, и мир погружается в темноту.
И даже тогда мы не отпускаем друг друга.
Я поднимаю взгляд вверх. В его глазах море. Море, которое, наконец, разрешило себя погладить. Глядя на него, я как никогда отчетливо вижу мальчика, спрятанного внутри мужчины. Мужчины, который прошёл через ад.
— Идём обратно? — тихо спрашивает он.
И я киваю. Мы возвращаемся домой и поднимаемся по лестнице, не прикасаясь друг к другу. Дойдя до спальни Пита, я останавливаюсь и поворачиваюсь лицом к нему. Он останавливается тоже.
