«Маяк».
И это все.
— Прошу прощения? Маяк?
— Ага.
— И где он? Как мне туда добраться?
— О, это очень просто. Следуйте указателям. Это единственный маяк на острове.
***
Из всех мест в мире, где мог бы жить Салли Флетчер, маяк действительно имел какой-то извращенный смысл. Смотрители маяков обычно были изолированными, отшельниками, не так ли? С непреодолимой потребностью отгородиться от мира? Он словно Хитклифф поселился в каком-то продуваемом всеми ветрами уголке острова и мучает местных жителей только тогда, когда на него находит дурное настроение. Возможно, Холли была права, когда назвала его так на вечеринке у Роуз.
Я еду, пока не нахожу знак «Маяк», а потом продолжаю ехать, пока не нахожу еще один и еще. Вскоре никаких знаков больше нет, и я понятия не имею куда ехать. Через добрых полчаса, ведя «Лендровер» по извилистым грунтовым дорогам и холмистым тропинкам, сдаюсь и наконец спрашиваю дорогу у первого встречного — пожилого мужчину в старом пальто, стоявшего на обочине дороги и смотревшего в небо так, словно ждал, что с него свалится что-то чудесное, и он был полон решимости не быть застигнутым врасплох.
— На маяк? Ну, ты сильно сбилась с курса. Возвращайся к главной дороге, а затем сверни на третий поворот направо, мимо дома, который выкрашен в синий цвет. А потом до самого конца этой дороги. Там и будет маяк.
— Спасибо. Вас куда-нибудь подвезти?
Он выглядит очень удивленным.
— Нет. Мне и здесь хорошо, спасибо.
На многие мили вокруг ничего не видно, и я не вижу никакой реальной причины для того, чтобы он стоял здесь, глядя в небо, но мне не хочется его обижать, поэтому держу рот на замке и уезжаю.
Двадцать минут спустя на краю скалистого утеса появляется маяк, отлитый заходящим солнцем широкими оранжево-желтыми мазками, словно сошедший с картины Афремова. Припарковавшись снаружи, замечаю стопку указателей «Маяк», сложенных в кучу у каменистой тропинки, ведущей к скалам.
Дверь распахивается прежде, чем я успеваю вылезти из машины, и Салли стоит в проеме, положив одну руку на живот, а другой упершись в дверной косяк, глядя на меня широко раскрытыми глазами человека, впервые столкнувшегося с инопланетянами.
— Какого хрена? — произносит он одними губами.
— Это ты мне скажи, — отвечаю я одними губами.
Мне не хочется выходить из машины теперь, когда увидела дерьмовое выражение его лица. Его волосы торчат в разные стороны, а подбородок покрыт темной щетиной, которая каким-то образом придает ему вид одновременно неопрятный и сексуальный. На нем узкая серая рубашка с длинными рукавами, закатанными до локтей и пара потрепанных черных джинсов. Он бледен, под глазами залегли тени, и это придает ему какой-то затравленный вид.
Медленно, все еще прижимая одну руку к животу, Салли ковыляет через дверной проем и останавливается перед дверцей со стороны водителя, глядя на меня через окно. Когда я не опускаю стекло, он поднимает руку и стучит костяшками пальцев по стеклу.
Похоже, после этого у меня нет особого выбора. Окно опускается. Салли с минуту рассматривает меня, рассматривает машину в целом, потом говорит:
— Не думаю... что это совпадение?
— Ты оставил свои лекарства в центре.
Салли поворачивается и ковыляет прочь.
— Я не буду принимать это дерьмо.
— Это обезболивающее, Салли. Они не прописали бы его тебе, если бы не думали, что ты в нем нуждаешься.
— Мне это не нужно. Откуда ты вообще знаешь, что это обезболивающие? —Притормозив, он оглядывается на меня через плечо и хмурится. — Ты копалась в моем дерьме?
— Вообще-то я удивлена, что это не антипсихотики, — огрызаюсь я. — И нет, я не копалась в твоем дерьме. Гейл поделилась информацией, прежде чем передала конверт.
— Ха! Гейл.
— Да. Твоя подружка не самая светлая голова, да?
Выхожу из машины и следую за ним.
— Ты слишком хорошо знаешь, что она не моя подружка.
— Ты сам так сказал.
— Это ничего не значит.
— А почему эти таблички сложены рядом с домом, Салли?
— Чтобы помешать любопытным занудам появляться у меня дома без предупреждения. — Остановившись у входной двери, он поворачивается и загораживает вход одной рукой. — Но похоже, в данном конкретном случае это не сработало, не так ли?
— Я просто пытаюсь быть добрым самаритянином, придурок.
— Я не христианин.
— И что?
— Добрый самаритянин. Это ведь из Библии, верно?
— Не обязательно быть христианином, чтобы быть хорошим человеком, Салли.
— Ага, как скажешь. Слушай, тут чертовски холодно, а у меня четыре сломанных ребра. Пожалуйста, мы можем сделать это в другой раз?
Через его плечо я вижу комнату в беспорядке и телевизор на стопке книг, его экран превратился в статику. Белый шум шуршит и низко потрескивает. Я должна просто уйти. Как только узнала, что он отказался от лечения в медицинском центре и уехал домой, должна была оставить его на произвол судьбы. Но Салли выглядит ужасно. На лбу выступил липкий пот, а руки дрожат. Он не принял ни одного из своих проклятых обезболивающих лекарств, а теперь говорит мне, что у него сломано четыре ребра. Боже, как, черт возьми, я могу просто уехать сейчас? Это было бы достаточно легко сделать. Было бы здорово захлопнуть дверцу машины и умчаться, оставив его позади в пыли. Но не успею я проехать и мили, как на меня накатит чувство вины, и мне придется поворачивать назад.
— Черт побери, Салли. Успокойся. Просто впусти меня внутрь, чтобы я могла приготовить тебе что-нибудь поесть и что-нибудь теплое выпить. А потом уйду, обещаю.
Салли склонил голову набок. Его дыхание поверхностное, слабее, чем следовало бы.
— Ты такая благодетельная, да? Как звали ту цыпочку из «Звуки музыки»? Монахиня, которая не прекращает свое адское пение? Ну, та, которая спасла тех детей от нацистов? Ты такая же, как она. Такая... лучезарная. — Он произносит это слово так, словно это оскорбление.
Скрещиваю руки на груди.
— Я совсем не такая, как она. Мы можем просто зайти внутрь? Ты прав, сейчас холодно, а я не испытываю желания подхватить переохлаждение.
Салли поднимает брови.
— Очень смешно.
Ладно, это было довольно глупо с моей стороны, но ему не нужно было быть таким ослом.
— Салли. Давай же. — Господи, умоляю его впустить меня в свой дом, чтобы я могла позаботиться о нем? Как это могло случиться? Действительно, это категорически, абсолютно бессмысленно.
Он вздыхает, опуская руку.
— Ладно. Можешь войти. На двух условиях.
— Каких?
— Если ты войдешь в мой дом, даже не думай о том, чтобы попытаться что-нибудь прибрать. Убери одну книгу, одну тарелку, одну кружку, и ты вылетишь за дверь быстрее, чем успеешь сказать «супер-архи-экстра-ультра-мега-грандиозно».
Он выглядит таким чертовски довольным собой, что я просто не могу не стереть улыбку с его лица.
— Это из «Мэри Поппинс», а не из «Звуков музыки».
— Мне все равно. Если ты будешь копаться в моем дерьме, то вылетишь. Понятно?
Сдаваясь, поднимаю руки в верх.
— Ладно. Я не буду прибирать.
— И второе условие — чтобы никакой ерунды с горячим чаем. Если ты идешь внутрь, значит, пьешь виски.
— Что? Почему я пью виски?
— Потому что я пью виски.
— Но мне нужно сесть за руль.
Он пожимает плечами.
— Либо так, либо никак, Лэнг.
Насколько ему будет больно, если я прямо сейчас ткну его в грудную клетку? Наверное, очень больно. Достаточно, чтобы заставить его вести себя прилично? Я закатываю глаза.
— Ладно. Хорошо. Как скажешь. Просто впусти меня уже. У меня немеют ноги.
***
Внутренняя обстановка маяка довольно сюрреалистична, как будто ее придумал Эшер, со странными углами и причудливыми лестницами, которые не должны были работать вместе, но каким-то образом работали. Понятия не имею, почему Салли предупредил меня, чтобы я не убиралась. Повсюду лежали стопки книг и одежда, да, но одежда сложена в стопки, а книги аккуратно выстроены в ряд. Вокруг не было ни тарелок, ни кружек. Даже в маленькой кухне, куда он привел меня, ворча себе под нос.
