Но есть гораздо худшие вещи, чем смерть.
Жизнь, в которой нет радости прикосновений, намного, намного хуже смерти.
Виктория знала это, потому что прожила больше восемнадцати лет, лишив себя этой простой радости жизни.
Ее слова — это то, что должно было быть сказано.
— Мужчина, который насиловал вас, — предостережение в пристальном взгляде Габриэля резануло ножом по сердцу Виктории, но не смогло остановить ее, — подарил вам наслаждение.
Краешком сознания Виктория удивленно отметила, что потрескивающий в камине огонь не замерз от холода, заполонившего комнату.
— Он знал, как сделать так, чтобы боль приносила удовольствие.
Тьма полностью поглотила мерцание серебра в глазах Габриэля.
— Он заставил вас наслаждаться сексом.
— И вы никогда не простите себе этого.
В голосе Виктории прозвучала убежденность в собственных словах.
Jamais. Никогда.
Наблюдать за тем, как дышит Виктория, как поднимается и опускается ее грудь, было гораздо приятнее вызванных ее словами воспоминаний.
Он мог убить ее. И она это знала.
Или он мог позволить второму мужчине убить ее. И об этом она тоже знала.
Она была напугана. Но не пряталась за собственным страхом.
Она была единственной женщиной, которая осмелилась встать лицом к лицу с его прошлым.
Как второй мужчина нашел ее?
Габриэль, бесшумно ступая, целенаправленно направился к Виктории. Она не отпрянула от него.
Он обошел вокруг неё.
Прошлой ночью волосы Виктории выглядели тусклыми и безжизненными, как её плащ. Сейчас же они блестели в электрическом свете гладким, холодным, влажным щитом.
Виктория повернулась за Габриэлем.
Он мог ощущать тепло ее нагого тела. Видеть собственное отражение в ее голубых глазах, которые то затуманивались страхом, то блестели от желания. Он мог чувствовать запахи своего мыла и шампуня на ее коже и волосах, мужские запахи, которые стали ощутимо женскими, смешавшись с её собственным ароматом.
Остановившись, Габриэль наклонился, чтобы поднять платье.
Его взгляд очутился на уровне ее таза.
Лобковые волосы Виктории были темными и курчавыми. Половые губы — темно-розовыми, как и соски.
Они были влажными от возбуждения. Набухшими — от желания.
И это притом, что он даже не прикасался к ней.
Будь проклята эта мадам Рене!
В Виктории зародилось любопытство. Как и в Габриэле.
Она желала знать, каково это — брать мужчину дюйм за дюймом. Он желал знать, что Виктория будет чувствовать, когда ее скользкая влажная плоть растянется на один дюйм… два… три… семь дюймов… девять дюймов…
Он желал знать, как она будет кричать сначала от боли, когда потеряет свою девственность, затем от удовольствия, когда познает свой первый оргазм с мужчиной.
Он желал знать, что нужно сделать, чтобы заставить Викторию умолять.
Габриэль выпрямился.
— Да, мадмуазель Чайлдерс, он заставлял меня наслаждаться насилием, — медленно сказал он холодным голосом. — Так же как и вы наслаждались, читая письма человека, который терроризирует вас.
Габриэль повернулся к ней спиной — он не мог вспомнить последний раз, когда он поворачивался спиной хоть к кому-нибудь, не важно, мужчине или женщине, — и бросил платье в камин.
Черный дым заклубился в дымоходе.
Габриэль застыл в напряжении.
Если Виктория попытается спасти своё шерстяное платье, он остановит ее.
Он не хотел причинять ей боль. Но ему придется.
— Вы не имели права уничтожать мою одежду, — бесстрастно заявила Виктория.
Она не пыталась спасти платье. Она тоже знала, что он причинит ей боль, если она вмешается.
Право.
У шлюхи нет прав.
Голубое пламя, охватившее коричневый шерстяной рукав, умерло.
— Вы прожили на улицах достаточно долго, чтобы знать, что сила дает право, — прямо ответил он.
— И вы сильнее, чем я.
Ее голос окрасился гневом.
Виктории не нравилось, что ей приходилось зависеть от мужчины.
Габриэль слишком хорошо знал, каково это — быть беспомощным.
— Да, мадмуазель Чайлдерс, — он повернулся к ней, — я сильнее, чем вы.
Зловоние тлеющей шерсти заполнило спальню.
В голубых глазах Виктории искрилось пламя.
— У меня больше нет никакой одежды.
Этого Габриэль мог ей дать сколько угодно.
— Мадам Рене скоро пришлет вам одежду.
Бархат. Шелк. Атлас.
Одежда столь же красивая, как и удобная.
Габриэль сделает все, что в его силах, чтобы подарить ей такую жизнь, в которой она могла бы носить это.
Виктория вздернула подбородок. Ее губы были потрескавшимися, скулы — слишком заостренными, а изгиб рта — слишком ранимым.
— Мне не нужна ваша милостыня.
Нет, такая женщина, как она, не захочет милостыни.
— А чего вы хотите? — тихо спросил Габриэль. Зная ответ.
Ей нужно наслаждение, которое мог принести ангел. Voir les anges. Но нужна ли ей боль, которую мог принести ангел? La petite mort?
— Вы сказали, что поможете мне получить место гувернантки, — твердо сказала Виктория.
Габриэль не ответил.
Он не хотел видеть, как она работает в доме другого мужчины, как ею командует жена другого человека, как она заботится о чужих детях.
Напряжение свернулось кольцом вокруг них.
Страх. Желание.
Сохнущая прядь темных волос блестела золотисто-каштановым цветом в электрическом свете.
— Я не думаю, что гувернантка может себе позволить носить одежду, которую шьет мадам Рене.
Габриэль хотел протянуть руку и прикоснуться к волосам Виктории, ощутить твердость подбородка и тепло ее кожи.
Она не выживет, если останется на улицах, и тем более не выживет, если попадет в руки второго мужчины.
Переживет ли она Габриэля?
Пришло время это узнать.
— Но вы не гувернантка, мадмуазель Чайлдерс, — Габриэль не отпускал взгляд Виктории, — не так ли?
Виктория прочитала правду в его глазах.
Она выпрямила плечи; Габриэль ощутил мимолетное сожаление о том, что ее соски перестали быть твердыми.
— Как вы узнали о моем отце?
— Библиотеки — замечательные заведения, мадмуазель, — вежливо ответил Габриэль. — Даты рождения и смерти членов высшего общества тщательно записываются, что представляет некоторое удобство для широкой публики.
Виктория, решительно ступая, направилась к нему; ее груди слегка подпрыгивали с каждым шагом. Она прошла мимо него той же уверенной походкой, мягко покачивая бедрами.
