– Так не получится. Так мы можем расслабиться, отклониться от намеченного плана и вообще изменить нашему намерению. Я отдамся вам здесь, на этом острове, в день самоубийства и ни днем раньше.
Я воззрился на нее, как на сумасшедшую. В эту минуту хотелось высказать ей все, что о ней думаю, но я сдержался, взглянув на ее утонченное личико. О Боже, прости меня, но я хочу поиметь это. Даже если это будет один-единственный раз. Впрочем, в подсознании теплилась надежда, что не все еще потеряно, и игра, которая началась столь серьезно, в конце концов утратит свой излишний драматизм, а затем нас ожидают любовные ласки, ласки, ласки… У нее были уста, как у младенца, чистенькие и гладенькие, уста, которые еще никто не целовал, и мне казалось, что овладение этими устами стало смыслом моей жизни, я должен был напиться из них, словно из Кастальского источника, это становилось уже вопросом жизни и смерти. Закралось подозрение, что если я не успею этого совершить, то потеряю способность писать, что-то во мне необратимо разрушится и никогда уже не возродится. Еще никогда никого я так не желал, как Марьяны. И ради этого был готов идти до конца.
– Ты сказала про конец лета… Может, ты и день назовешь?
– Восьмое августа.
– Восьмое августа, – повторил я. – Почему именно восьмое, а не девятое или десятое?
– В этот день будет приоткрыт вход…
– Что за вход?
– Узенький вход. Только для нас двоих. Должны успеть.
Вспомнилось окно, которое я недавно увидел в своем воображении. Я повернул ее личико к себе и внимательно посмотрел в глаза. Это были обычные человеческие глаза, карие, большие, с ресницами, как у куклы, ничего сверхъестественного, ничего, что давало бы основания принимать ее за ПОСЛАННИКА.
– Кого вы хотели увидеть в моих глазах? – спросила она, и я снова засомневался в ее реальности, ведь она не спросила «ЧТО», а «КОГО», как будто догадываясь, что я действительно пытался заглянуть в глубину ее очей, чтобы обнаружить там еще кого-то, затаившегося в ней на самом дне, в глубинах естества, на берегах крови.
– Себя, – ответил я.
Она улыбнулась и смежила веки.
– Теперь я заточила вас за решеткой ресниц…
Я снова привлек ее к себе, и она уже не сопротивлялась, а, словно ласковый котенок, положила мне головку на плечо, все еще не раскрывая глаз. Мне показалось, что после того, как она назвала день нашей смерти, нас соединили незримые струны, и она наконец может довериться мне, а, возможно, ОТТУДА она получила добро на легкие объятия. «Болван, – сказал я себе, – тебе за сорок, а ты ведешь себя, как недоросль, впервые взявший девушку за руку перебираешь ей пальчики…» И тут я наконец осознаю, что именно это и делаю – играю ее пальчиками, упругими и непокорными, теплыми и ласковыми.
– Выпусти меня, – молвил я, почти касаясь губами ее губ, – там темно и страшно…
– У-у… – качнула головой.
– …там холодно и сыро…
– У-у…
Тогда я припал к ее губам, чуть вздрогнувшим при встрече, и стал пить из них ненасытно и сладко, и здесь случилось удивительное: она внезапно распахнула вспугнутые глаза, словно выпуская меня из плена, резко оттолкнула меня и, жадно заглотнув воздух, вскрикнула раненой сойкой – так вскрикивают маленькие дети во сне, а затем обессилено сникла в моих объятиях и сомлела. Мне показалось, что своим поцелуем я выпил из нее жизненные силы, и меня охватил страх, я поднял ее на руки, метнулся к воде и стал плескать ей в лицо полные пригоршни.
– Смелее, смелее, – послышался голос Грицка из лодочки, он снова сидел к нам спиной и, наверное, следил за поплавком, вздрагивающим на мелкой ряби, – она еще здесь… она еще не там…
– Она всего лишь потеряла сознание.
– Она уже на полпути.
– О чем ты?
– Славно ловится рыбка-бананка, славно ловится рыбка-бананка, славно ловится рыбка-бананка…
По моей коже побежали мурашки, и я прокричал: «Но ведь ничего страшного не произошло! Сейчас она придет в себя! Разве не так?»
– Куда плывет рыбка-бананка? Он плывет в ночь, – это было последнее, что я услышал, прежде чем он растаял в воздухе.
Марьяна открыла глаза и с минуту смотрела на меня удивленным взглядом, словно не узнавая, потом взяла мою ладонь, сжала ее и сказала:
– Ничего страшного… это по женской части… – попробовала улыбнуться и прижалась ко мне, но уже иначе, чем прежде, не как к любовнику, а словно бы ища убежища и защиты. Она была какая-то вялая и ослабленная, и что особенно странно – еще и чем-то напугана! Неужели ТАМ, где она только что побывала, так страшно? Намек на месячные – обыкновенная отговорка, иначе откуда этот страх, откуда эта дрожь, словно от холода, в теплый вечер?
– Ты меня любишь? – воркует на ухо Лидка, прижимаясь ко мне всем своим жарким телом.
– Люблю, – отвечаю я.
– Я тоже тебя люблю, – шепчет она, щекоча ухо язычком, и ее горячее дыхание проникает в самые сокровенные глубины моего мозга, обволакивая и затуманивая его.
Стоит девушке начать признаваться в любви ко мне, как у меня на глазах выступают слезы, мне хочется плакать и рыдать, падать перед ней на колени и просить прощения за все, все, все. Хочется сказать ей: я не достоин тебя, я грешен и нечист, я блудный греховодник, я упырь, выпивающий жизненные соки из непорочных девушек, я дьявол-искуситель, и Господь послал меня на эту землю, дабы подвергнуть испытанию добродетель таких невинных созданий, как ты. Однако я, конечно, ничего такого не говорю, ибо мгновение любовного признания прекрасно, и хочется его продлить.
– Если ты оставишь меня, то я не знаю, что с собой сделаю, – шепчет она.
– Я никогда тебя не оставлю.
И мне хочется верить, что это правда, я искренне хочу, чтобы так и было, ведь когда мы лежим в кровати, то все высказанное шепотом под одеялом приобретает особый смысл, словно это были чудесные магические заклинания. Я начинаю думать над тем, что бы такого приятного сказать Лиде, подбираю слова, запутываюсь в них, будто в сетях, и за этим занятием проваливаюсь в дремоту, однако голос ее снова возвращает меня к действительности.
– В воскресенье ты приходишь к нам на обед.
– Я помню.
– Наденешь кофейную рубашку и светлые брюки. Не забудь начистить туфли… И побрейся…
– Такое впечатление, словно я приглашен на прием к английской королеве.
– Хуже того. Если ты хочешь, чтобы я переехала жить к тебе, ты должен им понравиться.
– А что бы ты сказала, если бы я покончил с собой?
– Из-за меня? О, я бы сошла с ума от счастья!
Наконец-то я засыпаю, и мне снится воскресный обед. Лежу голый на столе, а ее домочадцы с белыми салфетками на груди подступаются ко мне со всех сторон и тычут острыми ножами и вилками, кто сыплет соль и перец, кто намазывает горчицей, поливает кетчупом, а хищные зубы старательно размалывают мое мясо, выплевывают кости и ощериваются в улыбке, чиркая багровой слюной.
