Фанни обняла меня за шею, и через мгновение мы втроем слились в одном объятии, состязаясь в ласках, поцелуях и во всех тех милых шалостях, которые только могут позволить себе любовники. Фанни по-прежнему была старательна и покорна, в забвении целиком отдаваясь сладострастию. Я был так же неутомим, как и прежде, а графиня покоряла нас своей изысканностью, изощренностью, неиссякаемостью своей фантазии. Она вдохновляла нас извращенным разнообразием своих приемов, и мы шли за ней, жадные и пытливые, в страну неизведанных еще наслаждений, горя желанием, обезумев от счастья.
— О, мои прекрасные подруги, — воскликнул я в бешеном восторге, — отдадимся друг другу до конца! Так, как если бы эта ночь была последней!.. Посвятим же ее всю сладострастию, сбросим с себя оковы условностей!
— Жребий брошен, — подхватила мой призыв Гамиани, — к наслаждению! Ко мне, Фанни! Целуй же меня! Сюда… сюда… и сюда… Ну, глупышка, теперь я. Дай мне себя… О, я искусала бы все твое тело… Альсид, за дело! О, ты великолепное животное! Каким сокровищем наградила тебя природа… О, умоляю, отведите в сторону ваше грозное оружие — в борьбе со мной оно не принесет вам удачи.
— И все-таки, я начну с вас, дорогая. Уверяю, что вы совершенно напрасно пренебрегаете этим способом удовлетворения. Конечно, он слишком прост, но и в простоте немало прелести. Лягте так, чтобы я лучше видел мишень. Вот так, — я руководил и командовал, как полководец на поле битвы, — блестяще, графиня. Как вы соблазнительны, черт возьми! Теперь вы, Фанни. Встаньте на колени и раздвиньте ноги. Нет же, лицом ко мне. Так. Теперь займите позицию над головой Гамиани. Отлично. Берите в руки мой снаряд. Прицельтесь и бейте в цель между бедер графини… Ммм, поменьше экспрессии, не так сильно. Гамиани, только без фокусов, а то вы меня покалечите…
Графиня качала бедрами, как бешеная, уделяя куда больше внимания своим поцелуям Фанни, чем мне. Видя, что я трачу свой пыл понапрасну, я воспользовался благоприятным моментом и резким движением притянул Фанни к себе, предоставив графине возможность выбирать наслаждение по своему вкусу. Та выскользнула из-под меня и поспешила воспользоваться языком Фанни, который девушка с готовностью предоставила в ее распоряжение. Теперь, кажется, все трое были довольны. Особенно графиня, которая громко стонала и смеялась.
Потом, когда Фанни стала уже совсем бесчувственна от нашего двойного напора, она бросилась на меня, опрокинула на спину и, взяв в рот предмет своих вожделений, принялась жадно сосать мое орудие любви. В этом искусстве я никогда больше не встречал равных ей. Она сумела бы доставить наслаждение даже евнуху, да что там евнуху — покойнику! Потом, не выпуская изо рта мой, снова воспрявший фаллос, она обняла своими бедрами мою голову и заставила меня языком отвечать на ее ласки… Мы катались с ней по постели, состязаясь в безумстве, в силе своей страсти…
Мы оба устали, но никто не хотел первым в этом признаться. Наконец, я собрался с силами и вырвался из страстных объятий Гамиани.
— Что вы, Альсид, — промолвила графиня недовольным голосом, как если бы я нарушил ее сладкий сон.
Я не в силах был даже объяснить ей что-либо.
— О, я понимаю вас, — продолжала она, — видно, я вас совсем измучила. Я вас прощаю, тем более, что вы ни в чем не виноваты. Вы сделали все, что было в ваших силах, и даже больше. Но меня невозможно удовлетворить. Это мое несчастье. Возможно, тут имеет место какое-либо психическое заболевание, нервное расстройство. Право, не знаю, но всю жизнь это мучит меня, не дает мне покоя. Все общеизвестные, нормальные виды наслаждения вызывают у меня не больше эмоций и приносят мне не больше радостей, чем голодному малюсенький кусочек хлеба. Мало того, что этот кусочек хлеба его не насытит, он вызовет еще более острое чувство голода, утолить которое будет еще труднее. Так и я. Я всегда чувствую безумное желание, но никогда мне не удается удовлетворить его. Это невыносимо. Я довожу себя до полного физического изнеможения, я теряю рассудок. Каждый раз я надеюсь, что сегодня-то я, наконец, обрету свое счастье, но напрасно я обманываю себя. Воображение рисует мне прекрасные картины наслаждений, но в действительности я испытываю одно разочарование. Я знаю, что стремлюсь к невозможному, но что поделаешь — чем меньше можешь, тем больше хочешь. И я изощряюсь в разных выдумках, но без всякого успеха. Кажется, что вот-вот я достигну цели, но близкое, на первый взгляд, удовлетворение ускользает вдруг куда-то, и я остаюсь еще более опустошенная, несчастная, чем раньше…
В словах Гамиани звучало такое неподдельное отчаяние, такая боль, что я невольно почувствовал что-то вроде жалости к этой странной, необыкновенной женщине. Конечно, она делала зло, развращая других, но и сама безумно страдала. Как же случилось, что она стала такой, что привело ее к этому, какой трагический поворот был в ее судьбе.
Гамиани будто прочитала мои мысли и начала свой рассказ…
Не думайте, что я ищу у вас жалости или сочувствия. Это совсем не так. Просто иногда очень хочется остановить первого встречного и рассказать ему обо всем, что послужило причиной моей извращенности. Это моя тайна, но хранить ее невыносимо трудно. Она меня тяготит, она рвется наружу, и появляется почти непреодолимое желание поделиться с кем-нибудь, облегчить душу, взвалить на своего конфидента хотя бы часть этого тяжкого бремени. Но решиться на это очень трудно. Ведь тайна, доверенная даже самому близкому человеку, фактически перестает быть тайной. Но сегодня, когда вам удалось проникнуть к самым ее истокам, нет смысла скрывать от вас ничего. Вы можете меня осуждать или оправдывать — это ваше право. Но приговор ваш, как бы суров он ни был, для меня — ничто. Господь — единственный мой судья, и перед ним одним я буду держать ответ…
Воспоминания переносят меня к далеким годам моего детства. Детство! Для многих это самая счастливая пора жизни. Я же и сейчас, несмотря на то, что меня отделяет от него почти три десятилетия, срок, достаточный для того, чтобы сгладить самые страшные воспоминания, не могу говорить о нем без ужаса и не могу забыть…
Я родилась во Флоренции в богатой дворянской семье. С первых дней своей жизни была окружена заботой и любовью своих родителей. Но судьбе было угодно, чтобы на седьмом году я вдруг лишилась всех благ. Мои бедные родители умерли, и я была взята на воспитание родственницей моей матери, одинокой женщиной лет тридцати пяти. Я помню тот день, когда в осиротевший дом вошла мрачная женщина в черном, и холодно сказала:
— С этого дня ты будешь жить у меня. Называй меня «тетя». А теперь быстро собери вещи, через полчаса мы уезжаем. Поторопись, я не люблю опозданий. Можешь идти.
