Мне не впервой приспосабливаться. А уж к таким избалованным капризным девочкам и подавно.
— А зубы вы тоже одной щёткой чистите? — ехидно интересуется она как-то утром, когда я, забывшись в ходе сборов на работу, по инерции хватаю кружку Кирилла и отхлёбываю кофе.
Оставить эту шпильку без внимания — легко. Просто развернуться и уйти, не посчитав нужным даже огрызнуться в ответ.
Но только сердце моё падает вниз куском льда, разбивается вдребезги, а на месте его — ноющая пустота. И это не проходит ни в толкучке метро, где мне приходится задыхаться от спёртого воздуха и обилия раздражающих запахов вокруг, ни на проходной огромного офисного центра, где я чувствую себя лишь самым мелким и ненужным винтиком огромной слаженной системы шестерёнок, способных перемолоть любого неугодного. Отчаяние не проходит в обеденный перерыв, когда я наконец остаюсь одна в огромном пространстве, усеянном гудящими жучками-процессорами, и не отступает ни на шаг, когда я упираюсь лбом в огромное панорамное окно в нашем отделе, сквозь которое Москва видна, как на ладони.
Я приехала сюда, чтобы добиться чего-то. Доказать себе, что я могу, способна, заслуживаю исполнить собственные цели. Стать личностью. Отбросить прошлое, в котором мне всегда была уготовлена роль странной младшей сестры, единственной живой внучки, удобной и нелюбимой девушки. Наивной тринадцатилетней девочки, способной поверить в то, чего никогда бы не случилось.
По моим щекам бегут слёзы. Вязкие и болезненные, перезревшие за десять лет ожидания своей очереди. Слёзы безнадёжности. Слёзы понимания, что я снова угодила в ту же ловушку.
Пошла навстречу, потянулась к прекрасному, чужому и неизведанному и снова заблудилась в проклятом хвойном лесу, до последнего отказываясь признаваться в этом.
И сейчас мне остаётся сделать последний выбор: без оглядки бежать обратно, пока не стало слишком поздно, или позволить себе дойти до конца.
***
— Здравствуйте, Илья Сергеевич, — медово-приторный голос Юли отрывает меня от работы, где мне нравится пропадать целыми сутками.
Три дня. Игнорировать телефонные звонки очень просто, не садиться в упрямо ожидающее меня каждый вечер у офиса такси — легче лёгкого, а скинуть Зайцеву одно-единственное сообщение «я хочу отдохнуть» — и того заняло всего одну минуту.
Сложно становится занять себя чем-нибудь, чтобы не передумать. Не сдаться в самом начале трудного пути, не пожалеть о собственном решении и смириться с собственными истеричными замашками. Просто потом будет слишком поздно.
Я боюсь, что уже слишком поздно.
— Юлия, Виктория, — кивает Лирицкий, растягивая последнее имя и удлиняя звонкую, слегка картавую «р», отчего Вика еле заметно дёргается. — Машенька, а я к вам.
Под моим хмурым напряжённым взглядом он по-хозяйски сдвигает стопку из папок на моём столе, освобождает себе уголок, чтобы вальяжно присесть на него и привлечь к нам внимание всего отдела: ни одна из сотрудниц даже не пытается сделать вид, будто работает, а не следит за разворачивающимся действием.
В целом, поведение его — обычное. И эпатажные выходки случаются раз-два в месяц, позволяя работникам обсуждать их нон-стоп, от одной к другой, ни на день не забывая своего любимого директора. Но у меня всё равно неприятно ёкает в груди, и огромных сил стоит не бросить мимолётный взгляд туда, где из ноутбука до сих пор торчит мизерный, почти незаметный вооружённым взглядом хвостик флешки с программой-шпионом.
— Я вас внимательно слушаю.
— А нужно красноречиво говорить, — подмигивает мне Илья Сергеевич, исподтишка бросая взгляд на Никееву, на лице которой можно разглядеть все оттенки эмоций от ненависти до обиды. А у меня холодок бежит по спине и в висках пульсирует «он узнал, узнал, узнал!». — Наши партнёры попросили прислать им одного из моих стажёров, чтобы вы рассказали о своей работе здесь. Поделились честным и откровенным мнением. Хотят попробовать повторить.
— Вы отправляете именно меня, чтобы они передумали? — уточняю, не до конца осознавая, как фривольно прозвучит моя фраза со стороны. Чужие взгляды так жгут спину, что мне хочется встать под ледяную воду. Впрочем, и недавнего ледяного страха хватило бы с лихвой.
— Я могу поехать! — пылко восклицает Юля, пока наш директор вовсю забавляется моим предположением.
— Выбор уже пал на Соболеву. Собирайтесь, Машенька. ИнТех Лимитед уже прислали за вами машину.
Лирицкий уходит, а я не сдвигаюсь с места, впившись пальцами в подлокотники своего стула и нервно облизывая губы. Я знаю, кому принадлежит озвученная им компания. Здесь это знают все.
Только бы понять, что именно я испытываю от скорой неминуемой встречи с Кириллом: разочарование или радость.
Десять лет назад.
— Кирилл красивый, правда ведь? — вопрос Ксюши застал меня врасплох. Хорошо, что в темноте не видно ни покрасневших щёк, ни округлившихся от испуга глаз.
— Нет.
— Нет? — удивлённо переспросила она и рассмеялась звонко и весело, как не смеялась даже над действительно смешными шутками весельчака-Васи. Чуть подтолкнула меня локтем в плечо и бросила быстрый взгляд в сторону Кирилла, чей одинокий ссутулившийся силуэт маячил у кромки воды, лишь изредка наклоняясь, чтобы подобрать с берега самые крупные камни и запустить их по реке.
А я ведь не врала: назвать его красивым как-то не получалось. Высокий, измождённо-худой, ещё по-подростковому нескладный, с длинными тощими руками, острыми костлявыми плечами и торчащими рёбрами — он выглядел болезненным, заброшенным и потерянным, и со стороны походил на одного из тех детей, кто фактически жил и рос на улице. Хотя ему, возможно, не повезло ещё сильнее: его детство и юность прошли преимущественно в больничных стенах или дома, наедине с умирающей матерью, поэтому не удалось приобрести ни наглости, ни стойкости, ни хитрости, присущих всем местным беспризорникам.
И даже правильные, аристократически-тонкие черты лица искажались и теряли привлекательность под действием его мрачного, тяжёлого взгляда. От него веяло холодом, тоской, безысходностью — кажется, стоило сделать лишь один шаг навстречу, чтобы глотнуть их и подавиться, закашляться, задохнуться от невозможности справиться с этим.
Он справлялся. Сам, один. Потерял ту очаровательную улыбку, — единственное, что действительно было в нём бесспорно красивого, — но выдержал и не сломился. Только из треснувшей души начала сочиться густая и опасная тьма. Зовущая, искушающая, влекущая.
И собственная реакция на него пугала меня до дрожи. Мне должно было быть противно, страшно, брезгливо, неприятно общаться с ним, смотреть на него, слушать его. А получалось всё наоборот, и это чувство сводило меня с ума.
Странное давящее чувство в груди, не дававшее уснуть ночами и подталкивающее просыпаться на рассвете, чтобы лежать в своей кровати и прислушиваться, как свистит на кухне закипающий чайник и как звонко ударяется о края чашки ложка, перемешивая кофейные гранулы.
— Нет, он не красивый, — ещё раз упрямо повторила я, теперь уже уверенно и даже как-то настойчиво. — Просто тебе нравится образ загадочного грустного принца, которого злые родственники изгнали из собственного королевства и заколдовали. Нравится думать, что именно ты сможешь помочь и исцелить его раненную душу своей любовью, как в сказке.
По голым плечам пробежали непрошеные мурашки, которые так хотелось бы списать на прохладный, освежающий ветерок, что дул с реки с наступлением вечера, приятно остужая разгорячённую дневной жарой кожу.
Но на самом деле меня обдало ледяной волной осознания: это жалость. Вот отчего так ноет сердце, отозвавшееся навстречу ещё одной потерянной душе. Вот почему мы с ним, две сироты, словно понимали друг друга с полуслова, полувзгляда, полувдоха.
— Маш, и откуда в тебе это всё только берётся, а? — в голосе её смешались в равной пропорции грусть и восторг, и от этого терпкого, ранее незнакомого напитка сильно жгло горло. Вслед за Ксюшей я смотрела за тем, как Зайцев откидывал с лица длинные пряди волос, как футболка на нём надувалась пузырём под порывами ветра, и испуганно вздрогнула, оказавшись застигнутой врасплох её заговорщическим шёпотом. — А кто тогда нравится тебе?
