Воздух застрял в лёгких россыпью остроугольных камней, ночная прохлада стала слишком душной, липкой, противной на ощупь, а взгляд резко переметнулся с тёмной фигуры на клочки травы, торчащие из песка под нашими ногами.
— Мне нравится понимать, что любовь — лишь обычный биохимический процесс, направленный на продолжение рода и на самом деле лишённый того ореола романтичности, который ему усиленно приписывают, — отчеканила я тем же тоном, которым всегда пересказывала выученные наизусть параграфы из учебника. Подтянула колени ближе к груди, обхватила их одной рукой, а пальцы второй запустила в прохладный, чуть влажный песок.
Мне не нужно было приходить сюда вместе с ними. Не нужно было идти на поводу у нелепых опасений бабушки, скептически воспринявшей идею Ксюши сходить к реке после заката наедине с Кириллом. Не нужно было с самого начала делать вид, словно я не понимаю, что мешаю им.
Как же противно. Невыносимо гадко от каждой медленно ползущей слизняком минуты, от этого невинного по сути разговора, почему-то налипающего на тело корочкой присохший грязи.
— Знаешь, может быть ты и права, — протянула Ксюша задумчиво, а потом передёрнула хрупкими плечиками, откинула за спину прядь светлых волос и, высоко вздёрнув свой маленький, слегка курносый носик, мечтательно добавила: — Но можно ведь надеяться, что принц расколдуется, влюбится и заберёт тебя в своё огромное королевство?
— Это ложные надежды, Ксюш, — пожала плечами я, усиленно отводя взгляд в сторону, и с облегчением заметила, что Кирилл уже направлялся к нам.
— Наверное, пора возвращаться домой. Баб Нюра будет волноваться, — он остановился на расстоянии в пару шагов и загородил плечами серебристый круг Луны, изящным украшением лежавший на чёрном бархате неба. Так выражение его лица было совсем не рассмотреть, но почему-то мне не переставало казаться, будто он смотрел именно на меня.
С ненавистью, потому что помешала их с Ксюшей свиданию? С насмешкой, ведь в отличие от других он всегда замечал, когда я смущалась, терялась, сбивалась с элементарной последовательности шаблонных действий и реакций, которыми привыкла жить? Или с ответной жалостью к нелюдимой и странной заучке, вынужденной ходить тенью за собственной блестящей во всех отношениях сестрой?
— Сейчас я только ноги ополосну, — спохватилась Ксюша, ловко подскочила и унеслась к воде, оставив после себя лёгкий ветерок с тонким сладковатым ароматом.
Я отряхивалась от песка нарочито долго, не желая поднимать взгляд и встречаться им с Кириллом, так и маячившим на опасно-близком расстоянии. Как назло, Ксюша совсем не торопилась обратно, и всплески воды доносились до моего слуха сквозь ровный гул стрекочущих цикад.
А потом мне пришлось остановиться и перестать стряхивать с подола несуществующие песчинки. Судорожно выдохнуть из себя страх вместе с глупым ощущением, что вот-вот должно что-то случиться. Сжать трясущиеся не от холода пальцы в кулаки и посмотреть на него прямо и открыто, как будто это никогда не было для меня проблемой.
Будто мне всё равно, и пульс не разгоняется до смертельной скорости, и тело не подводит своей слабостью, и мысли не взрываются, проигрывая в ожесточённой схватке с эмоциями.
Он сделал размашистый шаг навстречу и протянул руку к моему лицу. Между пальцами успели блеснуть в лунном свете белоснежные лепестки маленькой ромашки, тонкий стебелёк которой так и остался торчать в моих волосах, оказавшись проворно заправленным за ухо.
— Отлично смотрится, — заметил Кирилл, отступив и смерив меня взглядом. А я растерянно коснулась цветка самыми кончиками пальцев, провела по бугристой жёсткой сердцевине и лепесткам настолько нежным, что грозили вот-вот растаять в воздухе мягкой невесомой дымкой.
Всё это — лишь иллюзия. Ночная прогулка, странные разговоры и взгляды, ощущение мимолётно коснувшихся виска прохладных пальцев, цветок в волосах и мои чувства. Я ведь не могу ничего чувствовать. Я ведь просто не умею.
— Можем идти, — приглушённый, тихий голос сестры доносился издалека, с другого берега жизненных приоритетов, с другого континента моральных ценностей, с другой планеты взаимоотношений с окружающими, из чужой галактики со своей реальностью, куда меня постоянно по ошибке забрасывало. В той, несуществующе-выдуманной вселенной мне отведена роль человека, который действительно способен значить для других что-то особенное.
А на этом ненавистном берегу мне суждено только выдумывать какой-то смысл для ничего не значащих поступков, пугаться своих собственных эмоций и пытаться не закричать от выкручивающей боли.
Никогда бы не подумала, что жалеть кого-то может быть настолько больно.
Осознание того, насколько я лишняя для них обоих, сильно ударило под дых и чуть не сшибло меня с ног. Подтолкнуло в спину грубо, как хамоватый здоровяк-одноклассник, и сочувственным голосом предупреждающе шепнуло: «Убегай». И мне захотелось оказаться как можно дальше не только от непредсказуемого Зайцева, но и от собственной сестры, никогда бы не сумевшей меня понять.
— Я пойду вперёд, — успело вырваться из меня, прежде чем ноги сами понесли в сторону дороги. Медленно, размеренно, изредка запинаясь о незаметные в темноте выступающие корни деревьев. Торопливо, нервно, не обращая внимание на ухабы и щекочущую ноги траву. Быстро, быстро, ещё быстрее, прочь от протоптанной всеми тропинки, сквозь густые заросли высоких сорняков, не разбирая дороги и не оглядываясь, задыхаясь и захлёбываясь собственной паникой, нарастающей с каждым хлёстким ударом листьев по лицу.
Я бежала и не слышала ничего за своей спиной, не видела ни одного ориентира, чтобы понять, как далеко успела зайти, не издавала ни единого звука, боясь расколоть стеклянный купол над своей головой, сквозь который прорывались только шорохи травы и слаженное пение сверчков. Меня не пугала даже возможность потеряться по-настоящему, навсегда, засохнуть и сгнить по осени вместе с луговыми цветами.
Что угодно, лишь бы избавиться от этой жалости.
Усеянное светлыми крошками звёзд чернильно-синее небо подмигивало мне, подсвечивая голубоватым светом верхушки и прокладывая ими дорожку, вдоль которой я продолжала идти, растерянно озираясь по сторонам. Меня никто не искал, и это было так прекрасно: ощущать свободу, упиваться собственной беспечностью и забывать обо всём, — и обо всех, — оставшихся где-то там, далеко позади бескрайнего поля. Меня никто не искал, и это было так грустно: получить неопровержимые доказательства того, что я снова оказалась права.
Только громкий шорох раздался где-то совсем рядом, сбоку, сзади — и меня перехватили за талию длинные и худые, ледяные на ощупь руки. Оплели плотными тугими ветвями, сдавили почти до хруста костей, прижали спиной к мощному, твёрдому стволу и укутали тёплым хвойным запахом. И держали так долго, так крепко, надёжно и согревающе-нежно, что не оставалось ни единого шанса вырваться.
И я не вырывалась.
Восстанавливала сбившееся после бега дыхание и приходила в себя, словно только что пережила ещё один приступ ночного удушья. Словно спустилась в ад, прошла сквозь неистовое пламя чистилища, нырнула в бурлящий котёл лавы, станцевала на пылающих углях грехов и вернулась обратно, к страданиям более жестоким и изощрённым.
— Ксюша ждёт у дороги, — спокойно сообщил Кирилл, и только тогда я почувствовала, что его подбородок всё это время лежал на моей макушке. Вопросов он не задавал, отругать меня за глупое поведение не спешил и даже раздражения своего не высказывал.
Только в голосе звучало что-то такое усталое и грустное, чуть дрожащее, мягкое и плавное, тягучее. Такое странное, проникающее насквозь в душу и обхватывающее её этим холодом, неожиданно способным приносить тепло. Такое родное и знакомое, отзывающееся внутри и тянущееся к нему навстречу.
Никаких сомнений: просто он тоже меня жалел.
— Ты знаешь названия всех этих цветов? — спросил он, сжав мою ладонь в своей и потянув за собой сквозь траву. Я отставала всего на шаг, но этого оказалось вполне достаточно, чтобы заметить, что покрывавшие меня с головой верхушки еле дотягивались ему до шеи.
