Черт…
Иду на кухню, заваривать кофе, прикидывать, чем кормить дочку завтра с утра, перед садом, короче говоря, все, что угодно делаю, лишь бы не думать, как себя чувствует моя Клубничка сейчас.
Тихий стук в дверь отвлекает.
Подхожу, смотрю в глазок. Усмехаюсь, открывая дверь.
Я ждал его. Еще с того момента, когда взгляд поймал в кабинете начальства.
Воротов заходит, разувается, взглядом спрашивает, куда идти.
Показываю на кухонную зону.
Проходит, садится.
Берет мою кружку с кофе, отпивает. Щурится нахально, зная, что я сейчас и слова против не скажу. Щенок наглый.
— Нормально все, не кипишуй.
Голос у него совершенно не похож на тот бесстрастный тон робота, которым он разговаривал у Савина в кабинете. И на немного заискивающий баритон Сосновского Максима тоже не тянет. Сейчас передо мной нахальный парень, тот самый, что наплевав на опасность и мнение куратора, приехал в провинциальный город спасать свою сестру-близняшку. Машку-неваляшку.
И теперь явственно видно, что у них дохренища общих черт. Родственнички, блядь… На мою голову…
— Разъясни.
Я не собираюсь играть в игры, не до того. Мне надо понимать, он — враг мой, противник? Или как?
— Разъясняю. Баба твоя взята для отвода глаз. Ежу понятно, что она — ни при чем, я сразу просек, когда начал машины смотреть. Не то, чтоб я прям спец, но поставлено все вполне профессионально. Надо, чтоб руки под это заточены были. И опыт немалый. У Кати такого нет, я-то в курсе. Сейчас ее биографию шмонают по всем правилам, но точно ничего такого не найдут, потому что нет ничего такого. Но отпускать ее сейчас, само собой, не вариант.
Киваю.
Не вариант, естественно. Надо дожимать. И это — очень удобный случай. Но, блядь! За счет моей женщины! За счет моей дочери!
— Ты сиди тихо. Не кипишуй, говорю тебе.
— Сам знаю.
— Ага, сегодня вел себя, как дебил… Я тебя раньше профессионалом считал…
— Рот закрой, — рычу раздраженно, — ты не был на моем месте!
— Ну да, — усмехается он холодно, — куда уж мне… Завтра дочку в сад, сам на работу. Как ни в чем не бывало. Будут за тобой сильно смотреть. Готовься.
— Понятно. Еще что генерал передавал?
— А с чего ты взял, что это генерал? Может, я сам инициативу…
— Не пизди. Я нюх потерял, но не мозги.
— Велел передать, что баба твоя в нормальных условиях, в одиночке. Ничего с ней не делают, строго смотрят. Сиди тихо, проявляй необходимые эмоции на людях.
— Все?
— Ну… Сеструха привет передает.
— Подотрись им.
— Вот хамло ты трамвайное, Зубов, права Машка.
После этих слов Воротов быстренько выметается в весеннюю ночь, а я остаюсь и до утра дую кофе с энергетиком.
Потому что в любом случае заснуть не вариант, а чувствовать себя бодро необходимо.
Я должен на людях изображать умеренную скорбь и растерянность, творить всякую нелепую фигню, возможно, разговаривать с начальством Кати… Короче говоря, все делать для того, чтоб отвлечь внимание от второго крота. От реального крота.
Работа привычная.
Вот только обстоятельства дерьмовые.
И Катя моя… Черт… Главное, чтоб она не подумала, что я ее бросил… Чтоб не переживала про дочь…
Завершение операции
В Центре сразу заметно сдержанное бурление.
Народу больше, чем обычно, все ходят, что-то делают, разговаривают. Мои парни косятся на меня со значением.
Вчерашнее задержание сотрудника лаборатории не прошло бесследно и, как водится, обросло кучей слухов.
Питательная среда готова, короче говоря.
Я делаю каменную рожу и работаю.
Учитывая, что еще до сих пор основательно не в себе из-за того, что Сонька плакала, когда я отдавал ее в сад, то все силы уходят на сохранение лица.
После утренней разводки, которую провожу по-военному быстро, без рассусоливаний и дополнительного промывания мозгов, я выдыхаю и пью очередную кружку кофе.
В кабинет стучится посетитель.
Васильев собственной персоной.
— Антон Сергеевич, я хотел бы узнать, как обстоит дело с Катей?
Это он без предисловий сразу в лоб.
— Что именно вас интересует?
Надеюсь, голос у меня достаточно нейтральный?
— Антон Сергеевич… — Васильев проходит, садится на диван для посетителей, затем встает, начинает ходить по комнате, — Катя мне рассказала про ваши… отношения. И потому, смею, надеяться, что вы тоже заинтересованное лицо…
— Тоже?
— Да! Тоже! Потому что я — крайне заинтересованное лицо! Мне Катя очень нужна для работы! Вы не понимаете… То, что она вчера сделала во время эксперимента… Это… Черт… За это вполне можно ей простить какие-то вещи… Я не дурак, понимаю, что если задерживают, значит, есть подозрения, хотя, на мой взгляд, это дикость, и Катя… Она вообще не способна, вы уж мне поверьте, если сами сомневаетесь… Она, не побоюсь этого слова, гений. Я не смогу вам объяснить некоторые моменты… Просто в силу их специфики… Но она смотрит на вещи под совершенно особым углом, понимаете? У нее — огромное будущее, огромное! И подозревать ее во всех этих глупостях… Это, по меньшей мере, безответственно, преступно для страны! Да, это может показаться преувеличением, но это — преуменьшение! Вы видели ее ранние работы? Ох, о чем это я… Простите… Но уверяю вас… И в такой ситуации мы с вами должны выступить единым фронтом! Я — уже отправил запрос своему руководству! Я буду настаивать на освобождении Катерины Михайловны! Она мне, в конце концов, здесь необходима! У меня сроки горят!
Я слушаю Васильева, понимая только то, что моя Катя, моя Клубничка, которую я вижу только с одной стороны, вернее, с двух — как свою женщину и как мать своего ребенка, оказывается, еще и гений. Васильев не будет врать.
И вполне может устроить Савину веселую жизнь, потому что, если я что-то понимаю в этом, покровители у него серьезные, из тех, что с Президентом на охоту ездят…
Ну и пусть устраивает! Пусть! Главное, чтоб моя девочка ко мне вернулась!
— Евгений Федорович, — прерываю его, — я благодарен вам, приму любую помощь. И со своей стороны тоже делаю все, что возможно. Уверен, Катя скоро будет с нами, это все недоразумение.
— Да, — кивает с готовностью Васильев, — я тоже так думаю, тоже!
Мы еще пару минут разговариваем, а затем расстаемся, вполне довольные друг другом.
Мои опасения, что, после задержания, Кате будут тут не рады, что она не сможет вернуться в Центр, развеиваются. Судя по всему, женщина, с которой я сплю, умеет пользоваться головой, как надо. Мне сложно уложить в мозгах эти все грани Клубнички, потому я и перестаю про это думать.
Мое дело маленькое: грести.
Выгребать.
Весь день хожу со значительной рожей по этажам, кошмарю подчиненных, просматриваю камеры, с целью самому увидеть что-то необычное. Но особо ничего не происходит, разве что, возвращается на работу Хохлов, неся гипс на сломанной руке, словно флаг.
Он плотно сидит у себя в кабинете, что-то печатает.
К концу рабочего дня я понимаю, что день прошел впустую, и моя Клубничка проведет еще одну ночь в камере.
От этого настроение, и без того дерьмовое, становится еще хуже, но я старательно делаю хорошую мину при плохой игре.
Мне надо нормально выйти из здания, надо забрать Соню, надо весь вечер себя вести правильно с дочкой. Она наверняка будет спрашивать про маму.
Черт!
Забираю Соньку, получаю от воспитателя информацию, что дочь ела плохо и не хотела идти гулять. Сидела у окна и ждала маму. А где мама, кстати?
Что-то вру про загруженность, забираю Соню.
Проверяю телефон, в надежде, что появится какая-то информация про Клубничку, но ничего нет.
Тогда везу грустную дочь гулять на Патриаршие, потом ужинать пиццей.
Смотрю, как Соня вяло клюет колбаску с большого куска, и ощущаю себя сиротой. Опять. Без Клубнички все пусто, все серо вокруг. Мне надо быть спокойным, потому что Соня очень внимательная и восприимчивая. Все прекрасно замечает. И вопросы задает неожиданные.
