— Я думаю, они начали целоваться.
— Да.
— И поцелуи стали горячими, и он толкнул ее спиной на скамейку.
— Я не уверена, что там была скамейка.
— Там была скамейка. Она длинная и плоская, без спинки, так что он может уложить ее, встать рядом с ней на колени и задрать ее юбку выше колен.
— Она немного длинноватая и тесная. Я не думаю, что он смог бы задрать ее.
— Он хорошо обращается с юбками. Ему не нужно ее снимать. Он просто поднимет ее и оставит, так что она почувствует воздух на своих бедрах и начнет беспокоиться, что их поймают. Это так волнующе, думать об этом. Может быть, кто-нибудь зайдет к ним, хорошая девочка с раздвинутыми ногами, плохой парень, стоящий на коленях на полу, целует ее. Прикасается к ней.
— Где он прикасается к ней?
— Везде, кроме тех мест, где она действительно хочет этого больше всего.
Она делает глубокий вдох, и у нее перехватывает дыхание. Я уже слышал, как она это делала раньше. Видел, как она это делала. Звук вызывает, прилив тепла от моих яиц, и я скольжу рукой по головке, опускаюсь вниз. Медленно и плотно.
— Что ты делаешь, Кэр?
— Что ты хочешь, чтобы я делала?
— Я хочу, чтобы ты легла на спину с задранной юбкой и раздвинутыми ногами.
Я издаю приглушенный ммпх.
— Ты уже легла?
— Может быть.
— Вот это моя девочка.
— Что ты делаешь?
— Дорогая, ты знаешь, что я делаю.
— Как в прошлый раз? — спрашивает она. — В день Благодарения?
— Да.
Она просто дышит в трубку.
— Теперь он задрал ее рубашку, — говорю я ей. — Его рот на ее животе. Двигается вниз.
— Она нервничает.
— Как так вышло?
— Она никогда не делала этого раньше. Это так волнующе.
— Ему нравится, как она пахнет. Какие у нее гладкие ноги, какая она бледная. На ней желтые трусики, совсем простые. Они мокрые, Кэролайн?
Она издает что-то вроде писка, и моя хватка становится крепче.
Боже, как я люблю этот звук.
— Скажи мне.
— Да.
— Я так и думал. Насквозь промокшие трусики, и он собирается пойти вперед, оседлать эту скамейку и сунуть свой нос прямо туда, вдавливаясь во влажное место.
— Это грубо.
— Он груб. Вот почему он ей нравится.
— Это не единственная причина.
— Но это одна из них. Она думает, что он возбуждающий. Ей нравится знать, что он думает о ней, когда ее нет рядом. Что она делает его твердым. Заставляет его кончать в его постели, в его душе, но он никогда не прикасался к ней.
— Боже. Это горячо.
Я улыбаюсь.
— Почему она ему нравится? — спрашивает она.
Я должен подумать об этом — не самая простая вещь, которую можно сделать, положив руку на свой член, но я справляюсь.
— Ему нравится, что она не знает всего того, что знает он. Что она не видела худшего в жизни.
— Она видела больше, чем он думает.
— Может быть, но вокруг нее все еще такая аура, как будто плохие вещи никогда не смогут по-настоящему коснуться ее.
— Ей бы это не понравилось, — говорит Кэролайн. — Если бы он сказал ей, что именно поэтому... она была бы разочарована.
— Но это не единственная причина. Это даже не главное.
— Что является главным?
Я пытаюсь сосредоточиться на фильме. Не на Кэролайн на диване, распростертой, трогающей себя.
— Что она там, в шкафу. Она смелая, как только решает, чего хочет. Свирепая.
— Она ему нравится, когда она свирепа?
— Да. Да.
О ком мы говорим? Я не уверен. Я начинаю чувствовать себя каким-то одурманенным, тупым, как будто я, возможно, говорю больше, чем хотел, но на самом деле мне все равно.
— Уэст?
— Да.
— Что он будет делать дальше?
— Он ласкает ее языком прямо через трусики. Просовывает руки под резинку, держит ее там на скамейке и лижет, лижет, пока ее трусики не промокнут насквозь, и она почти мертва от этого.
— Ему это нравится?
— Ему это чертовски нравится. Заставить ее чувствовать себя хорошо, заставить ее отказаться от контроля, отключить голову и просто почувствовать это путешествие. И ему также нравятся эти трусики. Эти желтые трусики. Но ему нужно больше, поэтому вместо того, чтобы снять их, он просто сдвигает их в сторону. Достаточно, чтобы его язык проник в ее дырочку, где она мягкая, набухшая и такая влажная. Он не может насытиться ею. Он просто зарывается в нее лицом, подбородком, ртом.
— Уэст.
— У нее невероятный вкус.
— Боже, Уэст, я не могу...
Я тоже не могу. Я думаю о ее киске, о том, как она ощущалась под моими пальцами, под моим языком. Ее бедра прижимаются к моей голове, ее руки в моих волосах, на моем члене — это уже слишком.
— Я хочу тебя, — говорю я. — Черт, я так хочу тебя.
— У тебя есть я.
— Прямо здесь, на этом диване, здесь. Я хочу, чтобы ты была здесь, Кэр. Я хочу попробовать тебя на вкус. Войди моими пальцами в тебя, облизать языком твой клитор. Я хочу, чтобы ты была голой.
Она тяжело дышит.
— Используй свою руку, — говорю я ей. — Представь, что это я. Кончи со мной. Я хочу услышать это.
— Уэст.
— Да.
— Ты тоже.
— Я уже близко.
А потом это просто дыхание. Шум. Это просто стоны.
Знать, что она делает, представлять то, как она это делает, ее сиськи, ее киску, ее закрытые глаза и открытый рот, и то, как выглядит ее лицо, когда я заставляю ее кончить.
Моя рука работает усердно и быстро, ее пальцы летают, эта нить связи между нами, в этом нет ничего реального, ничего правдивого, ничего правильного, но в любом случае это здесь. Я ничего не могу с этим поделать. Я ничего не хочу делать, кроме этого, кроме Кэролайн. Ничего.
Она втягивает воздух и говорит:
— Сейчас, — и я кончаю с ней, кряхтя и брызгая горячей струей на руку и немного на диван, который, черт возьми, мне придется почистить, но мне все равно. Она изо всех сил старается не шуметь, и даже при этом я ее слышу, я слышу, как она пытается не шуметь, и это чертовски здорово.
Я немного разваливаюсь на части. Откидываюсь назад, закрываю глаза, слушаю ее. Я теряю рассудок, теряю рассудок и разбиваюсь на куски.
Но потом я чувствую, что, может быть, какая-то часть меня снова собралась воедино.
***
Уже поздно. Я выхожу к теплице, уворачиваясь от собачьего дерьма на заднем дворе и жалея, что не включил свет на заднем крыльце.
Я наступаю на что-то слишком мягкое.
— Черт.
Я пытаюсь соскрести ботинок в траве, но это бесполезно. Запах теперь у меня в носу, губы кривятся. Я нахожу палку, попытаюсь выковырять коричневое дерьмо из протекторов, но это тоже не работает, и в итоге я включаю садовый шланг, прикрываю холодный медный фитинг большим пальцем, простреливая подошву ботинка и разбрасывая повсюду брызги дерьма.
К тому времени, как я вычистил ботинок, мои брюки прилипли к голеням. Я замерз и зол, мне все противно.
Через неделю я возвращаюсь в Патнем, и вся моя жизнь превратилась в минное поле дерьма.
Когда я добираюсь до теплицы и открываю дверь, я не сразу вижу Бо. Я делаю вдох, пытаясь найти спокойствие. Он не виноват, что я вляпался в собачье дерьмо. Не его вина, что я ждал, чтобы поговорить с ним в течение нескольких дней, и никогда не было подходящего времени.
Он работает. Мама рядом. Фрэнки нужна помощь с домашним заданием.
Бо отталкивался от кухонного стола и исчезал на несколько часов подряд, и я всегда думал о теплице как о владении, куда он ходит, чтобы побыть одному, а не чтобы его беспокоил ребенок его подруги, который спит на его диване, ест его еду, мешает.
Но мне нужно с ним поговорить, потому что я скоро уезжаю. Никто другой этого не скажет.
Сзади играет музыка. Я следую за ней, следую за светом и нахожу Бо, который просто стоит, наклонившись, и выпускает сигаретный дым через разбитое стекло в ночь.
Я узнаю эту песню. Металлика. Он увлекается всеми этими старыми группами, но мама их терпеть не может.
Теплица — это ржавая свалка, с кучей разбитого стекла. Бо это нравится. Ему нравится что-то выращивать, не только сорняки, которые он сажает в лесу, но и овощи, травы, всякое дерьмо. Он говорил о том, чтобы найти сублимационную сушилку, запасать продукты на случай краха цивилизации, но в основном он заканчивает тем, что выставляет корзины с помидорами, кукурузой и перцем у дороги с табличкой, на которой написано: «Угощайтесь».
