Он подошел к кушетке, мягким ленивым движением опустился на нее подле гибкой полудетской-полудевичьей фигурки и уверенным движением захватил обе руки девушки в свои.
— Итак, Клео, — произнес он насмешливо, коснувшись губами ее тонких пальчиков, — maman желает, чтобы вы стали достойной супругой этого достойного молодого миллионера? — Он коротко и сухо рассмеялся.
Клео вздрогнула от первых же звуков этого странного недоброго смеха, и вдруг волна отчаяния захлестнула ее душу.
— Дядя Макс, не смейте смеяться надо мною! Вы же знаете: я люблю вас, и только вас, — и не буду ничьей женою.
Ее личико мгновенно побледнело. Настоящая страсть созревшей женщины зазвенела слезами в ее еще детском голосе… Лицо вмиг потухло и осунулось сразу. И сама она сразу вся потускнела как-то и теперь казалась почти дурнушкой.
Арнольд хладнокровным взглядом оценщика смотрел на нее.
— Нет, она положительно некрасива, бедняжка, ей далеко до матери, — мысленно резюмировал он, — у Анны есть тонкая острота и умение вести игру, у этой малютки сразу сказывается натура… Кусок бифштекса здесь — и чуть испорченный рябчик там, я гурман и предпочитаю последнее.
И лицо его приняло скучающее выражение.
Чисто звериным инстинктом Клео угадала его мысли… Внезапно потухли печальные огоньки в глубине ее кошачьих глаз. Ее взор ожил и прояснился. Грациозным движением, вернее прыжком, поднялась она с кушетки и прежде, нежели Арнольд успел опомниться, закинула ему обе руки на шею и прильнула к нему всем телом.
— Я люблю вас, дядя Макс… Разве вы не видите, как я люблю вас!.. — залепетала она теперь. — Я все знаю… Я знаю, что вы только так, просто, называетесь женихом мамы, для того чтобы… ну словом pour conserver les apparances, как говорят французы… Но вы не женитесь, ни за что не женитесь ни на маме, ни на ком другом… Ах, дядя Макс! Вы никого не любите в сущности… Вы не умеете любить… Таким уж создала вас судьба — жестоким, холодным и прекрасным. И, может быть, вот за эту-то холодность вашу, за жестокость эту самую я так и люблю вас… Полюбила, еще пять лет тому назад, еще когда была совсем ребенком… Тогда бессознательно, теперь сознательно, страстно, безумно… Я люблю вас, дядя Макс, больше, чем мама… О, гораздо больше, чем она… У нее есть помимо вас и другие интересы: ее театральные успехи, ее сцена. У меня — ничего нет. Я живу только вами, я дышу только вами. Поймите же, милый, нельзя безнаказанно шутить с огнем! Что вы делали со мною все эти годы? Вы исподволь, ради забавы, ради пустой прихоти или от скуки разжигали во мне то женское, что должно было бы еще спать во мне, не пробуждаясь годы, десяток лет, быть может… А вы зажгли меня, вы бросили в мою душу зерна чувственности, и они вырастили мою огромную, мою огневую страсть… Вы сами виноваты теперь, если я не могу жить без вас, если я хочу вас… если я каждую минуту готова отбить вас у матери и стать вашей любовницей… Ну да, стать вашей любовницей, отдаться вам, как вещь, которую вы можете сломать и выбросить на другой же день в окошко… Но в этот миг, сейчас, по крайней мере, вы мой, дядя Макс… Нет, не дядя, а просто Макс, чудный, желанный мой, дивный!
В начале этой горячей, влюбленной, волнующей речи Клео казалась несколько робкой и смущенной, но с каждым новым словом, с каждым новым мгновением стыд и робость исчезали куда-то, и перед изумленным Арнольдом предстала маленькая вакханка с помутившимися от страстного желания глазами, с льнущим к нему раздражающе гибким телом. Теперь ее тонкие, еще так молодо-розовые руки змеями обвивали его шею. Горячее дыхание жгло лицо… Помутневшие глаза опаляли нездоровым огнем…
Не было ничего трезвого и в ее прерывистом шепоте. И Арнольд скорее угадал, нежели расслышал слова, повторяемые бессчетно:
— Я люблю тебя… Макс! Бери меня… Губи меня… Убей меня… Я люблю тебя пламенно… Я умираю без твоей ласки… Слышишь? Зачем ты будил мою страстность? Зачем с детских лет распалял мою душу? Мне ничего не надо. Я ничего не хочу, не требую взамен. Только ласки. Только любви твоей. Или я хуже мамы? Но ведь она старуха передо мной. А я… я…
Она не договорила… Она, казалось, задохнулась под волной захватившей ее страсти. Маленькая гибкая рука все сильнее и сильнее сжимала шею Арнольда, а пряный, острый, как нож, аромат мускуса начинал кружить ему голову. Ученица превзошла, по-видимому, в науке страсти своего учителя. И уже вполне оправдала все его ожидания. Действие от тех раздражающих, чувственных поцелуев, которыми он вот уже скоро пять лет, как покрывал эту белую, как жемчуг, шейку и розовое детское личико, сказалось теперь. Он во всей его потрясающей силе отравил ядом знойной похотливой любви этого ребенка, и мог теперь пожинать плоды рук своих.
Но Арнольд медлил… Эта девичья страсть не могла не захватить даже такую пресыщенную натуру. Слишком непосредственно и искренно вырвалась она наружу. Но что-то более сильное удерживало его в границах… Может быть, то были обломки благородных традиций. Может быть, где-то на дне души притаившаяся щепетильность. Владея телом матери, он не хотел опускаться до гнуснейшей из измен — связи с ее ребенком. К тому же Клео была слишком молода. А в глубине души своей, помимо всего остального и едва ли не главным образом, Арнольд все-таки боялся ответственности. Мог выйти грандиозный скандал. Он знал свою Анну, суровую и в любви и в ненависти. Последнее особенно сильно противодействовало его желанию, заставляя его думать о последствиях.
Он опомнился первый. Осторожным, но сильным движением оторвал впившиеся в его шею руки и, мягко отстранив от себя трепещущее и тянувшееся к нему тело девушки, произнес своим обычным небрежно-шутливым тоном:
— Ну довольно, Котенок… Подурила и будет. Взгляни лучше на меня повнимательнее: разве можно любить такой обворожительной девушке такого старика! Ну да, я был не прав перед тобою. Я был дурак в то время, когда играл с таким горячим огоньком. Но кто же знал, что у нашего Котика такой бурный темперамент. Что? Не вздумаешь ли ты отрицать этого? Поцелуй же меня, как брата или как старика дядю, моя маленькая рыжая Кошеч…
Он не договорил. Клео стояла теперь перед ним, вытянувшись во весь свой невысокий рост, странная, напряженная, прямая, как стрелка… И глаза ее метали молнии.
— Вон! — произнесла она раздельно, отчеканивая каждое слово. — Подите вон, господин Арнольд… И знайте, что вы мне гадки за все ваши подлые поступки со мною!
И дождавшись, когда он, отвесив ей насмешливый, преувеличенно низкий поклон, скрылся за дверью, она с размаху кинулась с истерическим криком на кушетку и разрыдалась сухими, тяжелыми рыданьями, рвущими грудь…
