…Длинные березовые лозины раз за разом хлестали по голому телу: взмах, пауза, короткий злой свист и горящая полоса на бедрах. Снова взмах, пауза, свист… Полосы на теле вздувались, набухали тяжелой горячей болью: мужик стегал с плеча, зло, не жалея молоденького девичьего тела. Но Аленка молчала, только все сильнее вздрагивала после каждой розги, вжимаясь бедрами в лавку. На втором десятке вскинула голову, мотнула длинными волосами, отчаянно кусая губы: больно… Ее пальцы побелели, цепляясь за края скамьи, и до дрожи напрягались красивые стройные ноги: больно…
В зажмуренных глазах вспыхивали красные огни — девушка изо всех сил старалась стерпеть порку, не сжать опоясанные огнем половинки: сжатое тело острее принимало боль, а она знала, понимала, что хлестать ее будут еще очень, очень долго…
Она не считала удары, только тихонько молила, чтоб побыстрее кончились розги. Напряглась в ожидании очередного удара, но как сквозь вату услышала:
— Уф! Четвертная есть… — Матвеич отбросил в сторону еще один растрепанный прут. Взял из бадейки свежий, погибче, покрутил его в воздухе. — Тугой зад у девки-то. Вишь, как прутья трепятся… Ну, с другого бочка зайдем, да еще подсыпем девоньке. Лежи, красавица, терпи знай…
— Ты уж секи, секи ее, батюшка… Стерпит, окаянная!
Примеряя свежий прут, Матвеич сам себе пробурчал:
— Уж посеку, не сомневайся. Поглядим, как она вторую четвертную потерпит…
— С богом! — размахнулся, и — с плеча, по голому. — Раз!
Лежать под розгами было все труднее: прутья хлестали по уже исполосованным двадцатью пятью ударами половинкам, тем более, что мужик входил в раж и стегал все сильнее и сильнее. Прикусив губы, Аленка начала извиваться и резко напрягать ноги. Все чаще вскидывала голову, размашисто бросая в сторону волну волос. Но руки не отпускала и дергалась не настолько сильно, чтобы вызвать довольное восклицание Матвеича: мол, привязывать надо…
Начала про себя считать удары — сбилась. Снова начала — дернулась от боли, сбилась… Откуда-то со стороны, кроме злобного свиста розги, доносился глухой звук, похожий на мычание. И вдруг поняла — это же она сама — негромко, сдавленно, едва слышно, но все-таки начала стонать.
Сильнее закусила губы, сильнее прижала бедра к лавке и упрямо задавила в себе стоны: «Терпи, Ленка!!!». Еще сильнее прижалась к твердым доскам, и вдруг поняла — тишина. Нет ни ее стонов, ни…
Да, уже и не свистит прут! Господи, неужели кончилось? Но почему же так больно, так полыхает огнем попа? Наверное, там уже все располосовано в кровь?
Ей казалось, что горячая кровь течет по горящему голому телу. Но прутья в руках опытного Матвеича, плотно впиваясь в тело, не рассекали кожу, а оставляли тугие вспухшие рубцы. Это было еще мучительнее — но бедра девушки лишь в двух-трех местах алели капельками крови.
— Вставай, негодница! — не то разрешил, не то приказал Матвеич.
Тетка было кинулась услужливо собрать истрепанные прутья, но мужик остановил ее:
— Сама подберет. Ну, девка, чего отдыхать улеглась? Убирай лозу да кланяйся…
Прикусив губу, Аленка поднялась на руках, опираясь на лавку.
Медленно встала, ощущая боль исхлестанного тела. Терпеть можно… Наклонилась, сдержав стон, собрала с пола брошенные у лавки прутья.
Повернулась к Матвеичу и низко, в ноги, поклонилась ему, проговорив заученную фразу:
— Спасибо за розгу, батюшка…
Выпрямилась, тут же плотно прикрыв руками низ живота. Крепкие груди жадно звали темными сосками, но взгляд девушки исподлобья был упрям: дескать, не взяла еще твоя…
Так же, взглядом, ответил Матвеич: «Погоди, девка…»
С деланным равнодушием отвернулся, велел тетке:
— Неси-ка с сеней веревок.
— Зачем? — чуточку охрипшим голосом спросила девушка. — Я же не закрывалась и не дергалась! Зачем вязать-то?
Матвеич рыкнул:
— Ты знай, иди молись! Я сам погляжу, вязать, аль не вязать…
Убрав с лица рассыпавшиеся волосы, Аленка опустилась на колени под иконами. Молилась долго, повторяя одно и то же: какая-никакая, а передышка!
x x x
Тетка угодливо приняла из рук хозяина стакан с самогонкой.
Осторожно зажевала хлебушком, залебезила:
— Ой, спасибо тебе, батюшка! Без мужика, без отца-матери ращу девку-то! Сам знашь, каково оно… И уж порота она немало, и в погреб голышом саживала, а все одно напроказит! Ты уж построжей, построжей пори девку…
— Оно бы и плетей не помешало… — раздумчиво проговорил хозяин.
— Уж и плетей дай, батюшко Матвеич! Отлежится, куда денется… Рази по нынешним временам девок правильно учат? Негодность одна! Уж ты расстарайся, батюшка…
Приняв второй стакан, жадно схватила в руки протянутую пузатую бутыль и глечик меду. Закивала головой, расплываясь в масленой улыбке:
— Оно и верно, батюшка! Ты уж тут сам… я побегу, тесто там у меня, коровка недоена… А погодя пришлешь девку, как поучена будет.
— Ну, прислать-то оно можно, а как не дойдет? Всыплю во все ворота — едва отлежится! Пущай уж тут отлеживает…
— И пусть, и пусть! — еще маслянее растянула губы тетка. — Побегу я, батюшка! Ты уж тут сам, возьми труды на себя…
— Ступай, ступай, Анна… Завтра приходи — отведешь девку домой…
Выпроводив бабу, Матвеич велел Аленке подняться и подойти к нему. Сел на скамью у стола, расстегнул воротник плисовой рубахи. Уже не скрываясь, оглядел девушку с головы до ног.
— Руки-то опусти… А то я бабского места не видал! Опусти, говорю!
Неохотно, но девушка подчинилась, открыв крутой лобок с черным треугольником курчавых волос, только ниже опустила голову и густо покраснела. Он поднял ее лицо за подбородок, но Аленка упрямо отводила глаза, поджав припухшие губы.
— Ну как, красавица, хороши были розги?
— Крепкие… — прошептала девушка.
— А сейчас снова на лавочку, и давай мне задничек!
Аленка повернулась и шагнула к скамье. Сдержав вздох, вытянулась на досках, спрятав лицо между рук. Мужик подошел к ней, взялся руками за лодыжки, потянул, выравнивая девичье тело. Широкой ладонью похлопал по заду:
— Тугая попка-то! Ишь как лоза треплется!
Изволил и пошутить:
— Даже тут от тебя одни убытки — это ж сколько прутьев изломать надо! И не жалко веток-то, а?
Аленка молча поежилась, чувствуя на ягодицах жесткую ладонь. А мужик, не отнимая руки, неторопливо прошел ладонью по тугим бедрам, еще раз по ягодицам, потрепал и вдруг с размаху врезал всей пятерней по заду.
Аленка от неожиданности охнула, сжала половинки. Матвеич довольно хмыкнул, выбрал в кадке свежий, уже размокший прут и протянул его сквозь кулак:
