— А чего уж мне умнеть? — прищурилась Аленка.
— А того! Гонору больно много, аль дурочкой прикинулась? Давно бы уж приласкала, ножки поширше раскинула и подмахнула порезвей! Как под прутом — задом брыкаешь ровно кобылка! Отчего ж под мужиком не брыкнуться? Аль не сумеешь?
Аленка только хмыкнула в ответ…
«Не сумеешь! Ровно и не была всю зиму в городе, в кружевной у Параньи Ферапонтовны! А там — ох и красавец был Гришенька, ох и ласков! Конфетами задаривал, платочками, да не абы какими — с люрексом!
По вечерам чуть не ползком выбиралась из тесной каморки, чтоб не услыхала хозяйка. И по сугробам через дворы, к разлюбезному. Поначалу ох и стыдилась — ровно в бане раздеваться было, начисто голой… Отнекивалась, а руки сами сорочку скидывали, да промеж ног так сладко млело… Тоже иной раз Гришаня ворчал — не стони, мол! А как сдержаться, если все тело поет, и ни стыда, ни робости, один огонь сладкий! Как скажет «давай прокатимся», так и зацеловала бы насмерть: а потом верхом на Гришаню, ровно на кол твердый, и поскакала — до судорог, до слез радостных!
…Не сумеешь! Гришаня — городской, он такому понаучил, что сначала срам один, зато потом тело птицей вилось. Оседлает поперек живота, велит кол грудями зажать и говорит смешно так, ровно в трактире: «Сметанки не желаете?» Покачает вперед-назад и сметанку в открытый рот, на щеки, в глаза… Обмякнет на тебе — тяжелый, жаркий, а ты и рада, что он рядышком. Глядишь, и сызнова все начнем! Под утро плохо — смерть как неохота за кружева садиться. Так бы и ласкалась днями напрочь! Не умеешь… Пень старый…»
А старый пень не дремал — словно нутром учуял, о чем задумалась девушка, почему мелькнула на искусанных губах блаженная улыбка, словно тень жаркой страсти — и почувствовал Матвеич себя обделенным, обиженным, еще сильней возжелал покорности этого гибкого тела… Уж сколько перед ним как есть голышом — а ровно и одетая. Плечами поведет — ишь как грудки играют! И бедра — ну глаз не оторвать…
А она, не замечая накатившей на глаза мужика злой дури, закинула руки за голову, тряхнула волосами и потянулась — игриво, стройненько, только груди качнулись, и бедра в глаза бесстыжим, зовущим светом ударили… Тугое, белое, молодое и сладкое тело довело Матвеича — хрипло и коротко простонал, поднялся и обхватил руками, ища губами жаркие губы девчонки. С радостью подумал: подалась-таки, до утра не слезу!
И тут же на силу рванулась гибкость — выскользнула из рук, ровно и не сжимал ее мужичьей силой, отскочила. Все бы ничего, может, и стерпел бы обиду — но глянула, словно в морду харкнула, и с вызовом, врастяжку, одними глазами так обгадила…
Он еще раз с хрипом рыкнул что-то, отвернулся: в глазах потемнело, аж зубы свело. «Ну, стерва, будет тебе…» Не оборачиваясь, чтобы не видеть понимающего, смелого взгляда из-под пушистых ресниц, тяжело проговорил:
— Все, девка, будет. Наотдыхались. Кладись!
x x x
Сзади скрипнула лавка — девчонка легла, вытянулась. Он подошел к стене, сорвал вожжи и вернулся к покорно ждущей Аленке. Та искоса глянула на вожжи и не заметила, как предательски, выдавая страх, дрогнули бедра.
Но он не ударил, а тугой петлей охватил ей руки. Замотал крутым узлом, притянул к лавке. Схватил за волосы, вскинул голову и лицо в лицо, глаза в глаза бросил:
— Запорю!!!
Девка словно выплюнула в ответ:
— Пори!!! Насмерть бей, а сама не дамся!
Проводила злым упрямым взглядом, пока он прошел к печке. Увидала, как выхватил из чугуна давно приготовленную треххвостку… И плотно закрыла глаза, чтобы не видеть, как встал над ней, примерился, размахнулся…
Тяжелые, мокрые ременные хвосты плетки жахнули по голому телу. Аленка поднялась на животе, чуть не прокусив от напряжения и боли губы, на мгновение замерла и вновь приникла телом к лавке. Широко размахнувшись, мужик снова с плеча хлестанул плетью по бедрам. Голые ягодицы тяжело приняли удар, Аленка изо всех сил стиснула половинки и снова упрямо смолчала.
— Ничо, подашь голосок, подашь… — входя в раж, буркнул Матвеич. Отмахнул плетку и врезал уже не по попе — по плечам.
Девушка изогнулась, вскинула и ноги, и голову. Четкие рубцы отпечатались на плечах, и тут же три новых легли плотно, рядом. Отчаянно зажмурившись, Аленка запрокинула голову, тщетно пытаясь вырвать привязанные руки.
— Плечики-то выровняй… — чувствуя исход ее сил, велел Матвеич. Снова отмахнул концы плети назад, напряг руку и с маху уложил рубцы на битое место…
Тяжело, длинно замычала девушка, извиваясь всем телом. Выше приподняла лопатки, ожидая удара — и плетка снова влипла в тело, но по голому заду. Сочный удар, громкий вскрик Аленки:
— Больно!
— А вот этак больней! — хлещет плеть…
— Больно!! — еще громче вскрикивает наказуемая и снова, еще больней и больней гуляет по голому телу плеть.
Привязанная за руки, Аленка корчилась, широко отмахивала бедрами, стучала по лавке ногами и все громче, без передышки, выкрикивала одно слово:
— Бо-о-ольно!!!
На двадцатом ударе Матвеич опустил плеть. Исполосованный, багрово-красный зад девушки сжался, ожидая очередной плетки, и лишь потом, медленно, словно со страхом, расслабился… Аленка тихо всхлипнула и снова повторила:
— Больно…
Матвеич склонился над ней, поднял за волосы заплаканное лицо:
— А вот сейчас ножки-то твои раздвину, за зад приподыму и суну во всю глубь! Хошь?
Не открывая глаз, Аленка еще тише простонала:
— Больно…
Мужик отпустил ее волосы, еще раз оглядел вожделенное тело, так сильно исхлестанное его лозой и плетью, и молча отвязал ей руки. Аленка вставать не спешила — накатилась слабость, огнем горели бедра и плечи. Она и не представляла, что может вытерпеть такую строжайшую порку — но уже не было сил ни удивляться, ни думать о чем-то, кроме одного: сколько еще сечь?
Все-таки, прикусив от затяжной боли губы, поднялась. Убрала с лица прилипшие от слез и пота волосы. Опустила голову в ожидании его слов.
Матвеич угрюмо проворчал:
— Иди на лежанку, отдышись чуток. А я пока кой-куда сбегаю…
И, не дожидаясь ответа, вышел, грохнув тяжелой дверью. Аленка почти без сил словно упала на теплую лежанку, со стоном вытянулась и наконец-то устало расслабилась.
А Матвеич, дурея от злости и Аленкиного упрямства, направился к Настене. Так сказать, сбросить пар… Но, едва выйдя со двора, в задумчивости остановился. Настька, стерва, враз поймет — а если и не враз, то тетка Анна все одно бабам скажет, что приводила Елению на порку. А коль он потом к Настене бегал, и это когда девку голышом порол — то уж точно, послала его эта девка куда подальше… За спиной засмеют, а кой-кто и в лицо ухмыльнется! Такую ладную деваху разложил, полдня голую продержал, и не сунул! Стыда не оберешься…
