Никогда раньше я ее такой не видела.
– Это единственный… он единственный… к кому я питаю искреннее расположение… к этому босяку… к этому… – рыдания мешали ей говорить, – а он даже отсношать меня просто так не желает… за что же мне такое?
В крайнем изумлении я спросила:
– А Рудольф?
– Ах, да что Рудольф? – пожала она плечами.
Я:
– Но ты же так к Рудольфу привязана… ты исполняешь всё, что он хочет.
Ценци отмахнулась:
– С Рудольфом дело совсем другое… он может быть мне отцом… но я не влюблена в него.
Я:
– Да, но… ты же ему постоянно твердишь, что на тебя только с ним накатывает… что он это делает наилучшим образом.
Ценци:
– Чего только не наговоришь, когда тебя на сук нанизывают, я ведь и от тебя тоже слышала, как ты своему отцу рассказываешь, когда он лежит на тебе, что на тебя вот-вот накатит.
Я:
– Было бы, разумеется, глупо отрицать это.
Ценци:
– Умоляю тебя, с Рудольфом я уже восемь лет вместе…
Я:
– Что? Да ведь тебе всего-то пятнадцать лет.
Ценци:
– Конечно, но какое это имеет значение. Моя мать была любовницей Рудольфа, а когда она умерла, я осталась одна-одинёшенька, и Рудольф взял меня к себе.
Я:
– В качестве любовницы?
Ценци:
– Нет, вначале я спала на земляном полу в его кабинете и была ещё рада этому, потому что очень боялась оказаться в сиротском приюте.
Я:
– Почему же?
Ценци:
– Откуда мне знать? Моя мать всё время плакала, когда находилась в больнице, и говорила: «Когда я умру, бедный ребёнок попадёт в сиротский приют».
Я:
– А где ж ты сама была, пока мать находилась в больнице?
Ценци:
– У Рудольфа. Мать ведь тоже раньше была у него. Она ведь жила с ним.
Я:
– А твой отец?
Ценци:
– О нём я почти ничего не помню, он умер, когда мне было всего два годика.
Я:
– Ну, а что было дальше?
Мы всё ещё голые сидели рядышком на диване, поглаживая друг дружке груди. Ценци чуточку успокоилась, и возможность, откровенно и доверительно излить мне душу, была ей, очевидно, приятна. Она продолжала:
– Тогда Рудольф пообещал матери, что заберёт меня к себе и что я смогу у него оставаться, всегда. После этого матери было умирать легче.
Я:
– Мне это понятно.
Ценци:
– Ну, так вот я пару месяцев проспала, стало быть, на земле, а Рудольф спал в кровати.
Я:
– А потом началось это, да?
Ценци:
– Не сразу. Сперва он позвал меня в постель, не стоит-де мне лежать на земле, сказал он.
Я:
– Сначала он не трогал тебя?
Ценци:
– Куда там. Едва я легла к нему, как он тут же поднял мне рубашку, вложил мне в щелку палец и стал меня гладить повсюду…
Я:
– И что ты при этом думала?
Ценци:
– Ничего.
Я:
– Тебе было приятно?
Ценци:
– О да… знаешь… его руки лишь слегка касаясь… так исключительно деликатно поглаживали меня… уже от одного этого хорошо становилось.
Я:
– Но ты не понимала, к чему дело клонится, да?
Ценци:
– Отчего же не понимала? Я очень даже хорошо знала, что это означает, поскольку не однажды по ночам слышала всё, что происходило, когда Рудольф был на матери.
Я:
– Так? А что же он сделал потом?
Ценци:
– Потом он дал мне в руку свой хвост.
Я:
– А ты?
Ценци:
– Рудольф мне в ту пору прямо сказал: «Ценци, – сказал он, – теперь ты моя любовница. Ты не должна никому ничего рассказывать, и тогда увидишь, что тебе от этого будет только польза».
Я:
– Обещания подтвердились?
Ценци:
– О да! Всё оказалось правдой, а потом я даже гордилась тем, что у меня уже есть такой любовник. И потом я радовалась, что у меня всё сложится хорошо, поскольку ребёнком мне довольно часто просто нечего было есть.
Я:
– Тогда понятно, что такое положение тебя устраивало.
Ценци:
– А, кроме того, после смерти матери мне было страшно ночами лежать одной, а когда я была в постели Рудольфа, я уже ничего не боялась. Впрочем, я и без того выполняла бы всё, чего он от меня хотел.
Я:
– Даже если бы это было тебе неприятно?
Ценци:
– Ну, конечно. Потому что была уверена в том, что он вышвырнет меня на улицу, если я его не послушаюсь.
Я:
– Он тебе угрожал этим?
Ценци:
– О да. Он постоянно говорил, что если я о чём-нибудь проболтаюсь, он выгонит меня из дому. Тогда меня загребёт полиция, потом меня отправят в сиротский приют, где детей целый день только колотят, ставят на горох на колени и заставляют беспрерывно молиться.
Я:
– В таком случае, конечно, лучше лежать в тёплой постели и получать тёплый помазок в руку.
Ценци:
– Или под брюхо… ха-ха-ха.
Я:
– Ну, под брюхо-то тебе, наверно, не сразу досталось.
Ценци:
– Да, не сразу. Рудольф свою шарманку сперва только в руку давал. «Видишь, – говорил он мне, – вот эту штуку. Мужчина засовывает её в женщину».
«В какое место засовывает?» – спрашивала я.
«Вот сюда», – отвечал он и пальцем показывал мне туда, где небесный плотник просверлил мне дырочку.
Я:
– Значит, у тебя был хороший учитель.
Ценци:
– О, да! Рудольф, бесспорно, был хорошим учителем. «Вот это – яйца», – объяснял он, давая мне в руку свой мешочек. «А отсюда выбрызгивается сперма, которая попадает в чрево женщины, и от этого она впоследствии рожает ребёночка».
Я даже позавидовала ей:
– Таких подробностей я поначалу не знала. До всего этого дошла гораздо позже.
Ценци:
– Он мне описал всё.
Я:
– А больше вы ничего не делали?
Ценци:
– О, всё делали.
Я:
– Что значит… всё?
Ценци замялась:
– Ну, он мне показывал. Объясняя мне, к примеру, суть полового сношения, он лёг на меня и отточил.
Я:
– Ведь это неправда, быть такого не может.
Ценци:
– Ну, конечно… он потёр им только снаружи. Он объяснил, что сейчас хвост в меня ещё не войдёт, что это произойдёт лишь позднее, когда я стану постарше. Но он только хочет-де показать мне, как это делается.
Я:
– А сам, небось, брызгал при этом.
Ценци:
– О нет… так он не брызгал, всегда только, когда делал мне это сзади.
Я:
– В попу… я знаю.
Ценци:
– В попу? Такого не случалось.
Я удивилась:
– Что ты говоришь? Такого не случалось? А меня уже три года тому назад господин Горак оттрахал в попу и брызнул туда, потому что спереди в ту пору ещё не входило, во всяком случае, у меня.
Ценци:
– Это что-то для меня новенькое. Такого я ещё ни разу не делала. И как, хорошо это?
Я:
– О, очень даже хорошо, сразу накатывает.
Ценци засомневалась:
– Да, а разве не ужасно больно при этом?
Я:
– Только сначала… но если хвост достаточно влажный, то дальше совершенно не больно.
Ценци:
