И я ухожу. Быстро, чтобы на этот раз точно ничего не смогло меня остановить. Волочу за собой все вопросы, на которые не находится ни одного вменяемого ответа, и еле держусь, чтобы не упасть навзничь под тяжестью его обиды.
Что так бесит тебя, Кирилл? Что я хотя бы пытаюсь сделать работу над старыми ошибками?
Дохожу до своей комнаты, но разворачиваюсь на пороге и иду в гостиную. Знаю, что не стоит соваться к бабушке в таком состоянии, знаю, что она не поможет, не поймёт, не заметит и своими разговорами про Ксюшу сделает ещё хуже, а если заметит — будет волноваться, а ведь у неё сердце. Но мне до какого-то невыносимого отчаяния нужен кто-нибудь рядом прямо сейчас.
Ночь прошла, а страх одиночества так и остался со мной.
К счастью ли или к горю, но баб Нюра замечает меня сразу же: выключает телевизор, заставляя насторожиться, и хлопает ладонью по дивану рядом с собой, предлагая присесть. Конечно же, у меня нет причин отказываться, кроме смутных предположений о том, сколько раз в ближайшие полчаса придётся услышать имя покойной сестры, действующее как триггер для болезненно возбуждённых нервов.
У меня никак не выходит унять злость на Ксюшу. На то, что она умерла. Проще было бы жить как прежде: терпеть рядом Пашу, впадать в беспросветное уныние и старательно не замечать отсутсвие перспектив; параллельно с учёбой работать на двух работах, чтобы позволить себе самые необходимые вещи и оплачивать половину съёмной квартиры (так, чтобы тёть Света не знала и не могла разочароваться в своём любимом и во всех отношениях замечательном сыне). И охотно жрать ту ложь, которую мне скармливала родная сестра во время редких телефонных разговоров.
Вчера, у реки, я впервые нагло обманула Кирилла. Теперь у меня была одна веская причина сожалеть о переезде из родного города — это встреча с ним.
Я не особо хотела знать правду о том, как и чем он живёт. Никогда специально не задумывалась, каким он стал, сильно ли изменился, добился ли своих целей и помнит ли о своём прошлом. Мне было достаточно того вранья от Ксюши, которое помогало из года в год плотнее запечатывать хлипкую дверь, скрывавшую за собой гербарий первой привязанности, первой жалости, первого доверия.
Всё полетело к хуям, и сорваны оказались не только печати. Саму дверь сорвало с петель и раскрошило до опилок, и уже ничто не поможет мне спрятать то, что скрывалось за ней, дожидаясь своего часа.
Если бы Ксюша не умерла, мы никогда бы не встретились. И он бы не смог снова сделать это со мной.
— Манечка, я тут подумала, знаешь… у Кирилла тоже поспрашивала. Тебе бы квартиру там, в Москве, снять, — начинает бабушка, конечно же не замечая, как меня передёргивает от прозвучавшего только что имени.
Я смотрю на неё удивлённо, а следом тут же жалею, что в прошедшие два дня так и не нашла в себе достаточно смелости, чтобы по-нормальному поговорить, трусливо скидывая эту ответственность на Зайцева и при первом же удобном случае прячась у себя в комнате, как пугливый и неразумный подросток.
— Бабуль, мне пока есть, где жить. А как пора будет съезжать из общежития, что-нибудь найду.
— Ну, а жизнь-то как строить, в общежитие этом?
— Всё нормально. Я разберусь, — гипсовая улыбка приклеивается к лицу и держится на нём удивительно стойко, несмотря на то, что я с ужасом ощущаю приближение слёз. Слишком редко они появлялись в моей жизни, и слишком часто стали пробиваться теперь, когда, казалось бы, я уже потеряла всё, что имела.
Что же ты сделал со мной?
Мне не хочется пускаться в долгие и шокирующие объяснения о том, что нет у меня никакой личной жизни и быть её просто не может. Не хочется врать последнему родному человеку и выдумывать то, чего никогда не будет. Не хочется позорно молчать с этой блядской накладной улыбкой и видеть сожаление в мутно-серых глазах напротив.
Людям, вроде меня, проще всегда быть одним. Таким сломаным, неправильным, не понимающим ценность искренних и ярких чувств.
Для меня чувства — это слабость. Раковая опухоль с многочисленными метастазами, которая изрядно отравляет и без того жалкое существование, прежде чем окончательно добить.
Я давно свыклась с мыслью о том, что нормальные отношения, семья и дети не будут частью моего будущего. Мне можно рассчитывать только на большую и крайне ответственную должность на работе, благодаря которой удастся занять чем-то бесконечно тянущиеся унылые вечера и заполнить пустоту в душе очередными расчетами.
И сейчас, глядя на грустно-обречённую улыбку баб Нюры, отчётливо понимаю: она считает так же.
— Я эт к чему… Деньги мне посылать больше не надо. Я уж скопила столько, что на несколько похорон хватит. А ты лучше себе что возьми.
— Бабуль, здесь ещё надо бы поменять всю технику. Стиральную машину, плиту, — перечисляю на автомате, и взгляд случайно падает на чуть задранный кверху край того самого изрядно потрёпанного ковра, — и мебель тоже надо сменить. Сделаем ремонт, как только у меня будет нормальный отпуск.
— Нет! — баб Нюра хмурится, и в этот момент я впервые замечаю, что именно так мы с ней становимся неожиданно очень похожи. И это изумляет, сбивает меня с нити нашего разговора и будто бьёт обухом по голове. Я настолько привыкла воспринимать себя особняком от всех, что иногда и правда забываю, что мы родные друг другу. — Пусть тута всё будет, как есть. Люди будут судачить. Нечего им повод давать языками помолоть о чужих деньгах.
— Это не такие уж большие деньги.
Для меня. Для тех, кто смог вырваться из трясины маленького провинциального городка, где под внешне цельной, чистенькой и опрятной оболочкой скрывается медленно сгнивающая, испещрённая язвами, источающая тошнотворный смрад сердцевина.
— Ай! Да кудаж они мне-то? Ты для себя что оставь. Съезди хоть куда. Не всё ж со старухой тебе сидеть, — она взмахивает рукой, следом поправляет накинутую поверх платья тонкую паутинку шали и кокетливо ведёт плечом, демонстрируя ту манеру истинно женского поведения, которая так влечёт окружающих и которой я так и не смогла научиться.
Наверное, после этих слов следовало бы попытаться убедить баб Нюру, что она ещё молода и вообще прекрасно выглядит, но мысль проносится в моём сознании галопом с сильным запозданием и тут же теряется, уступая место более важным.
В настолько неожиданной смене курса бабушкиных рассуждений мне так и видится ехидная усмешка Зайцева, тихий и вкрадчивый, с бархатистыми нотками голос, которым он часами напролёт о чём-то разговаривал с ней последние дни; вовремя оброненные бестактности и намёки настолько прозрачные, что игнорировать их невозможно. И от желания ринуться на кухню и спросить, какого чёрта он наплёл ей, меня останавливает только ещё одна догадка.
Она складывается из обрывков старых фраз, из кажущейся нелогичности чужих рассуждений и поступков, из моей отвратительной наивности и того, как нервно постукивал пальцем по краю кружки Кирилл, когда я спрашивала его, почему Паша поехал за деньгами ко мне.
— Бабуль, а кто говорил тебе что-то про деньги?
— Ну так девочки же в отделении каждый раз заводят, мол, как вам повезло, так помогает внучка. А у нас тут молва разносится… да сама ж знаешь!
— Знаю, бабуль, — киваю как китайский болванчик, впиваюсь пальцами в грубую обивку изрядно продавленного дивана, уговариваю себя дышать глубоко и не поддаваться ярости, скручивающей тело так сильно, что хочется сделать себе больно.
Вдох-выдох. Вдох-выдох.
Кипу квитанций из банка я перебирала вместе с другими документами, но не догадалась, не подумала, не стала заглядывать внутрь. Зачем? Я ведь и так прекрасно знала, что там будет: половина от доходов подрабатывающей студентки, очень скромное дополнение к бабушкиной мизерной пенсии, а потом — треть от той шикарной зарплаты, что полагалась мне у Лирицкого.
Это ты думаешь, что умная, Маша. А на самом деле — дура.
Прописанные в документах суммы больше в среднем в два раза. Под праздничные месяцы — в три. И только первые четыре перевода, на которые я насобирала после переезда, по-настоящему мои.
