Вслед за этим он решил, что, возможно, если копнуть поглубже, нам повезло, что для решения этой проблемы есть пенис. Чтобы насытиться, пусть даже поверхностно. Это уменьшит важность правды. Повезло, что в конце концов победа всегда на стороне пениса, в то время как разум утопает в бесконечных дилеммах. И пока Анна-Лиза спокойно засыпала, прижимаясь к нему своим жарким телом, он внезапно на короткий миг (даже если он и не сможет забыть результат) осознал, как женщины несчастны. Их сексуальный мир настолько сложен, что они сами довольно часто ничегошеньки в нем не смыслят. Потому что у них-то нет глупого члена, который укажет на физическое удовлетворение. Мужчина может соврать о чем угодно, но не скроет спермы даже в тех случаях, когда удовольствие оставляет желать лучшего. Семяизвержение — это финальная точка, в то время как женщина способна удовлетворить себя везде и нигде. Она безостановочно бежит за Удовольствием по дороге, захламленной тысячью собственных личностей. Для женщины существует миллиард причин, чтобы потрахаться, но ни одну из них нельзя назвать однозначно физической. Эти причины благородны и эгоистичны: стереть воспоминания о его бывшей, сделать комплимент, продолжить собственное существование или отпраздновать рождение ребенка той, которую Артур предпочел ей. Возможно, что физическое удовольствие в тот или иной момент спровоцировано этим альтруизмом. Возможно, женщину, начинающую дело, твердо решив довести партнера до оргазма, затягивало в собственную игру. Может, поэтому киска Анны-Лизы, плотно прилегающая к его бедру, была такой мокрой.
Хотя, может быть, она была влажной просто потому, что это характерно для любой киски, даже для той, что возбудилась лишь наполовину. Может быть, ее привели в такое состояние звуки, что издавала она сама, и произведенный на него эффект. Лучше уж оставаться в неведении. Мои циничные рассказы о борделе отяжеляли его размышления. Артур считал, что я могу заниматься сексом и думать совершенно о другом. Значит, женщины могли по определению быть цельными и состоящими из множества частей, присутствуя одновременно в разных измерениях.
Шла ли речь именно о несчастье? И если так, было ли оно женским несчастьем или мужским? Потому как последние пребывали в отчаянии, пытаясь отличить правду от лжи. Не в этом ли было единственное настоящее горе, если подумать? И, скорее, не сродни ли магии то, как женщины способны быть одновременно тут и там, как умеют вкладывать душу во все?
Да, вот о чем он подумал, засыпая: должно быть, это магия.
В его жизни была Анна-Лиза, и я, и все те женщины, коих он заставлял кричать и, возможно, испытывать наслаждение. Воспоминания о них вертелись внутри него вокруг собственной оси, опьяняя его. Тогда он подумал, что если уж называть это магией, то, значит, и относиться к этому спектаклю нужно было по-детски: без хитрости, без недоверия, не пытаясь искать, в чем загвоздка. И самое главное — не поддаваться на взрослое сумасбродство, мол, необходимо знать, почему кто-то становится волшебником, что он пытается скрыть, какой глубоко зарытый голод он пытается усмирить. Достаточно ведь просто сказать себе, что волшебнику нравится видеть, как блестят глаза у публики, что его собственное удовольствие заключается в том, чтобы доставлять его другим.
Always See Your Face, Love
Мне не трудно понять, почему можно захотеть прийти в бордель разок. Если туда возвращаются, это доказывает, что заведение функционирует удовлетворительно, что оно предоставляет достаточно обширный выбор и может приспособиться к разнообразным и переменчивым мужским фантазиям. Если бордель перестают посещать навсегда или на короткий период — это обязательный этап, понятный таким, как я, постоянно предпринимающим попытки уменьшить вредные, но приносящие удовольствие привычки, как сигарета, или травка, или розовое вино.
С тех пор, как я начала работать в Доме, я повторяю себе, что широкая палитра, которую мы представляем собой, предлагает любому мужчине семь разных супруг на неделю. Главное, чтобы бюджет позволял. Бордель — это полигамия, доступная честному гражданину. Но отработав более девяти месяцев, я отмечаю, что в моем расписании на день, забитом до отказу, очень мало новеньких. В большинстве случаев имена клиентов мне известны, и редко Дом случается зайти в зал для знакомств, не проворковав по-немецки: «Ой, это ты! Как у тебя дела? Давно не виделись». Немецкий дается мне все проще день ото дня.
Многих я обнимаю, как могла бы обнять друзей. Друзей с большой натяжкой, несомненно. Друзей, без которых я обошлась бы довольно легко. Друзей, с которыми я спокойно могла бы не заниматься сексом. То, что они настойчиво возвращаются ко мне, могло бы быть объяснимо огромной силой человеческой привычки. Большая часть из них считает выложенные сто шестьдесят евро за час приличной суммой и предпочитает не рисковать в страхе разочароваться (или оказаться довольными) с другой. Мудрое решение, поддержанное бы среднестатистической супругой, в объяснениях для которой эту инвестицию скрывают под предлогом иных трат. Однако что сказала бы жена о связи, как ни крути формирующейся в этих стабильных отношениях, длящихся порой более полугода?
Ввиду того, что за это берется плата, все должно казаться неважным, как в случае с тайским массажем, но Лоренц приходит ко мне вот уже восемь месяцев и знает мое настоящее имя, Роберт читал мою книгу, а у Йохена есть мой номер телефона. И мои поцелуи потеряли профессиональное равнодушие, теперь они похожи на поцелуи жен, которыми те награждают их по приходе домой с работы. Только благодаря деньгам я все еще продолжаю отличаться от любовницы, хоть верим в это лишь я да они сами. Эти деньги прячут нас в ограниченном пространстве времени. Они платят за право иметь любовницу; с XIX века ничего особо не изменилось. Они платят, чтобы она была одна, та же самая каждый раз. Ничто не поменяет тот факт, что мужчины, как и женщины, вечно придают какое-то иное, дополнительное значение там, где речь должна была идти лишь о деньгах.
Да, ну а те, кто не женат? Заставляет ли тебя бордель разлениться, когда находишь там себе девушку по вкусу? Возьмем в пример Теодора. После полугода встреч с ним его посредственная внешность больше не вызывает у меня ни малейшего неудовольствия. Напротив, огромное количество других параметров сделали его симпатичным мне, даже более — достойным любви. Теодору должно быть — сколько же? — не больше тридцати пяти лет. Он биолог. Профессия эта для одиночек и звучит совсем не привлекательно. Теодор ничто так не любит, как странствовать в одиночестве по разным уголкам Германии, из которых он привозит черенки таинственных растений. Я уже запомнила имена друзей Теодора, но не знаю ни одной самки в его окружении. То есть не было бы большой ошибкой воспринять меня как что-то наиболее близкое к подружке в контексте его одинокого существования. Теодор — блистательный большой мальчик, полный запасов энергии.
Нежный, смешной, терпеливый, и те долгие месяцы, что я знаю его, открыли мне, что он далеко не плох и не эгоистичен в постели, Теодор — один из тех клиентов, считающих своим долгом довести меня до оргазма. Скажем, что в общем и целом в этом мужчине есть все, чтобы осчастливить честную женщину. И факт в том, что порой я спрашиваю себя, не ворую ли я в какой-то степени время, проводимое с Теодором, у какой-нибудь настолько же нежной и одинокой женщины, как и он сам. Ведь она бы не взяла с него за поцелуй ни копейки. Я ломаю себе голову, не держу ли я его в плену ошибочного мнения, согласно которому нет для него любви, возможной без предварительной платы.
С Теодором, как и с другими, мне с каждым днем все труднее и труднее определить, какое же место я занимаю в их жизни. Деньги, что должны были защищать нас друг от друга, представляют собой лишь последний лживый барьер, сохраняющийся между нами в надежде, что мы не сможем полюбить друг друга. И когда пропадает эта иллюзия, правда являет свое лицо — как никогда настоящее, как никогда ранящее. Речь никогда не идет просто о мужчине и женщине, коим никакое золото мира не мешает проникать друг в друга во всех смыслах этого слова (и самый буквальный — не тот, о котором вы подумали, далеко не тот). На работе, после того как задача с сексом решена, наступает мой самый любимый момент: они начинают говорить, смеяться, поглаживать мне бока. Они комментируют мою музыку, рассказывают мне о том, как прошла их неделя. Их удачи. Их печали. Ничтожные детали, составляющие их личность в этой жизни, частью которой я являюсь и не являюсь одновременно.
