Я осторожно вытащил один из полуобгоревших листов и сразу узнал свое письмо. Она решила скрыть все следы, да, видно, терпения проследить, чтобы все сгорело как следует, не хватило. Извлек из печки и другие полуистлевшие листочки с ее записями, сложил их в кучку на подоконнике и начал читать…
«…этот дом приманивает меня, я не в состоянии противиться его силе, открываю дверь, там в большом зале множество дверей, напротив каждой стоят люди, они чего-то ждут, не обращают внимания на меня, а я не знаю, куда мне стать, ведь все двери уже заняты…»
«…а река уносит и уносит, а прибрежные ивы больно хлещут ветвями, ускользают из рук, и нет надежды на спасение, вода покрывает лицо…»
«…и так много света, что я закрываю глаза…»
Это были описания ее снов. И вдруг на одном из обрывков я читаю: «…я просыпаюсь среди ночи, ловлю его руку и прикладываю к своей груди, мне хочется, чтобы он их сжимал, чтобы стиснул сильно и больно, а еще лучше, чтобы надкусил и чтобы я увидела кровь на его зубах, а потом я отдаюсь ему с бешеной страстью, умирая от счастья, мне так хочется, чтобы он меня расцарапал, изранил, искалечил, но он такой нежный и ласковый, я же хочу боли, боли резкой, пронзительной, сладкой…» Что это? Описание сна или впечатления от одной из ночей? Если последнее, то, получается, она лишь делала вид, притворялась, что делает это неосознанно, словно сомнамбула. Зачем ей это понадобилось? Нет-нет, это должно быть сон, девушкам часто являются эротические сны, а впрочем, с чего это я взял, что речь в этой записке идет обо мне?
Другие обрывки я читал, уже затаив дыхание:
«…каждая смерть, увиденная мной, – моих родных или знакомых, – была моей, но та смерть, которая меня отыщет, станет чьей-то, а не моей, ведь я смерти не имею, а потом – и подавно…»
«…тот, кто обречен покончить с собой, пребывает в нашем мире по случайности, но и никакому другому миру он не принадлежит…»
«…ожидание смерти понуждает к постоянному терпению, многократного продления этого медленного сползания в небытие, попыткам приспособиться к встрече с нею, которая настигнет неведомо где и неизвестно когда. Это меня мучает, изнуряет, наполняет страхом. Чего я боюсь? Неужели смерти? Нет, я боюсь внезапности, боюсь того, что не буду готова к ней, я боюсь этого ОЖИДАНИЯ, боюсь постоянного пребывания в распоряжении смерти. Я перед ней бессильна, а она готова в любой момент подстеречь меня, схватить и сбросить в бездну… Разве я не могу сама назначить себе свой последний час? Я должна сделать это. И это меня ничуть не страшит. Наоборот, возбуждает, окрыляет…»
«…жизнь, возможно, всего лишь несчастный случай, исподволь превращающийся в повинность…»
«…с того дня, когда я узнала, что обречена, у меня появилась привычка видеть в каждом живом человеке мертвеца, иногда мне кажется, что замечаю запахи разложения и могильных червей, копошащихся в его глазах… а спустя мгновение вдруг вижу себя на его месте…»
Я бережно сложил уцелевшие листочки, завернул их в платочек и спрятал в карман. Затем взял кочергу и разворошил в печке почти истлевшие бумаги, смешал их с серым пеплом и, чтобы никто никогда уже не смог прочитать ни одного брошенного на сожжение слова, поджег газету и бросил в огненный зев, чтобы выгорело все дотла. Перед тем как выйти, я вспомнил, что есть еще одна вещь, которую я должен непременно забрать отсюда. Вернулся в комнату и внимательно осмотрел все полки, книга была на месте. Я раскрыл ее на титульном листе и прочитал: «Марьяне – девушке моих снов. Юрко». Я спрятал «Девы ночи» за пазуху и вышел из хаты.
За проволочной сеткой орудовала тяпкой соседка, пропалывающая грядки. Завидев меня, на спросила:
– Вы по объявлению?
Я кивнул, хотя и не сразу сообразил, о чем речь.
– И что? Будете покупать?
– Похоже, нет. Хата старая. Разве что снести ее и построить новую.
– Так оно и будет. Место здесь хорошее, и огород большой.
– А кто здесь жил?
– Девчоночка. В Америку уехала. Сказала, что уже не вернется.
– И давно уехала?
– Да вчера. С одной дорожной сумочкой. И что она в той Америке потеряла – ума не приложу.
– А хата давно на продажу выставлена?
– С начала лета. Да вот желающих купить подворье что-то не видно. Нынче строиться, сами знаете, миллионером надо быть.
– Мне сказали, чтобы ключ я оставил вам.
– Хорошо, хорошо, можете оставить.
Я позвонил Ростиславу и услышал, что Марьяна убежала из больницы. У нее была ужасная истерика, когда она среди ночи очнулась, ее накололи успокоительными лекарствами, она уснула и спала до обеда, а может, только притворялась спящей, потому как под вечер, сразу после того, как Ростислав ушел с работы, выпрыгнула из окна и исчезла. Он спросил меня, не знаю ли я, куда бы она могла юркнуть. Я рассказал, что посетил ее хату, там ее не было, и, наверное, дома она уже не появится.
– Если объявится или позвонит вам, дайте мне знать, – попросил Ростислав.
Я пообещал, хотя и мало в это верил. Одно мне было ясно – она ни за что не желала пассивно ожидать своего конца. Могла сесть в поезд и уехать куда глаза глядят. Для всех, кто ее знал, она улетела в Америку.
С той поры я стал отсчитывать дни. Меня не оставляли мысли о ней. А что если она еще мне позвонит? Я хотел этого и в то же время боялся, пытался и не мог представить, что она могла бы мне сказать или какими словами я бы мог истолковать свое поведение, а больше всего я страшился того, что вот она появится и скажет: «Я пришла к тебе умирать». Каждый раз, когда я пытался представить это, холодный пот орошал меня, и все же с каким-то мазохистским упрямством каждый Божий день я представлял ее снова и снова, истязая душу этой безумной сценой, которая обычно завершалась тем, что я ее не впускал в свой дом, делая вид, что меня нет, по вечерам я не включал свет, приходил поздно и сразу укладывался спать. Ожидание звонка от нее превратилось в навязчивую химеру, и кто бы не позвонил, рука моя, поднимая трубку, дрожала. Однажды звонок раздался среди ночи. Мне подумалось, что звонит Христя из Америки, но, когда поднял трубку и сказал «Алло», услышал только тишину, сквозь которую еле-еле пробивалось чье-то робкое дыхание, я сказал «Алло» еще несколько раз, однако никто не откликнулся, тогда я спросил: «Христя, это ты?» – и трубку бросили. Меня охватил ужас: а что если это была Марьяна? Прошло ровно две недели. Уснуть в ту ночь я уже не мог. Я рухнул в кресло, налил вина и выпил. Мне показалось, что я из этого кресла и не вставал с той поры, когда Христя позвонила впервые. Я сидел и ждал неизвестно чего: возможно, еще одного звонка, а возможно, вещего знака. Так в кресле я и уснул, а проснулся от какого-то странного шума и галдежа, не на шутку испугавшего меня спросонку, я раскрыл глаза и увидел, что уже светает, а по комнате черной молнией мечется какое-то наваждение и жалобно вскрикивает, я нацепил очки – ах, это ласточка влетела в раскрытую форточку и теперь носилась, стремительно описывая круги по комнате, время от времени ударяясь о стекла окон, отчаянно вскрикивала и снова, трепеща крылами, устремлялась в полет по кругу. Я распахнул настежь все окна и выпустил ее. Теперь я уже не сомневался, что она умерла.
