Он повесил трубку, повернулся к девочке и виновато улыбнулся.
Она улыбнулась ему в ответ, но совсем другой улыбкой – искушенной, понимающей. Ей, видимо, нравилась ее роль – искусительницы, может быть, разрушительницы домашних очагов. Она становится причиной семейных раздоров – прекрасно, жены бесятся, узнавая о неверности своих мужей – замечательно.
Сергей тяжело вздохнул и вернулся на свое оставленное место рядом с ней, где она только что разочарованно дышала ему в плечо. За эти две-три минуты он лишился если не желания, то зревший в нем готовности. Но тут она доказала, что профессия кой-чему научила ее.
В ее руках – умелых и настойчивых – он понемногу начал обретать готовность. И хотя кошки еще немного скребли на его нераскаянной душе, он жаждал как можно скорее забыть эту досадную неприятность и вернуться в состояние, когда его мужская потенция сможет реализовать себя. Ее стараниями и собственным интересом к ее телу он с каждой минутой приближался к тому мгновению, когда снова сможет нырнуть в эту бездну наслаждения. Как это ни странно, родинка на ее шее снова стала объектом его пристального внимания, хотя, казалось бы, он мог найти несколько куда как более сексуально привлекательных мест.
Наконец его готовность достигла степени, которая, видимо, вполне соответствовала ее ожиданиям, потому что она легким грациозным движением перекинула через него ногу и, оседлав, приняла в себя – на сей раз он не встретил никаких помех, она была готова настолько, что, видимо, смогла бы приютить и нечто гораздо большее, чем имелось в его распоряжении. Она оказалась умелой наездницей – в седле держалась уверенно. Он смотрел, как чуть раскачиваются вверх-вниз ее маленькие упругие груди, и распалялся все сильнее и сильнее. В ее намерения не входило доскакать до самого финиша. Да и он не собирался оставаться всего лишь послушным скакуном (а то и того пуще – седлом), которым руководит искусный жокей. Он сам почувствовал, когда наступил подходящий момент для того, чтобы поменяться местами. Она, повинуясь движению его руки, снова перекинула через него ногу и, когда приняла более подобающую (на его довольно консервативный взгляд) для женщины позу, он продемонстрировал ей и себе, на что способен мужчина средних лет, если истинная страсть обуяла его.
Она раскинула для него объятия своих бедер так, чтобы принять без остатка все, что можно принять, чтобы в самых потаенных глубинах своего лона почувствовать эту хотя и постороннюю, но желанную плоть. Да, она оказалась страстной женщиной. Может быть, подумал он, она и на улицу пошла для того, чтобы – в том числе – удовлетворять свою не по-северному ненасытную страсть, о которой свидетельствовало каждое ее движение в этом совместном танце, каждый звук, исторгаемый ее чуть припухлым, чувственным ртом, искривленным неведомой силой, которая, получив импульс совсем в другой части тела, неизвестно какими путями, неизвестно по каким нервным волокнам достигает мышц лица и лишает их возможности управлять выражением этих губ, этих бровей, век, скул.
Временами она совсем переставала владеть своим лицом, и оно словно бы расползалось в беспомощно-покорную маску, как бы говорившую: вот теперь я вся в твоей власти, покорна и трепетна, только дай мне то, чего так жаждет моя женская плоть. И он не обманул ее (так, по крайней мере, хотелось ему думать) – она пришла в состояние, когда голова ее моталась по подушке, глаза под закрытыми веками закатывались под самый лоб (он видел это, когда ее веки вдруг открывались ненадолго, обнажая глазные яблоки), а ноги обхватывали его поясницу, чтобы вонзить его в себя глубже еще хоть на малый миллиметр.
Наконец он почувствовал, что приблизился к вершине и сейчас обрушится в сладкое никуда. Он известил ее об этом протяжным, глуховатым стоном. Услышала она его или нет, но в этот миг ее встречное движение было таким неистовым, что его пружина, взведенная до предела, стала разматываться с ужасающей скоростью и он, будто полчаса назад не пролил в эту девочку – нет, не в нее, а в нелепую и смешную резинку – переполнявшие его соки, снова начал пульсировать сладострастной струей так, как если бы запасы этой влаги были в нем неисчерпаемы. И опять ощущение невыносимого блаженства лишило его сил, и он, словно перерезали ниточки марионетки, рухнул на девочку всем телом, слился с ней в одно в этом исступлении, столь мимолетном, что человек снова и снова стремимся к его скоротечным судорогам, которые обманывают его якобы полнотой чувств – но что эта за полнота, которая через минуту, через час, сутки снова настойчиво зовет его на тот алтарь, на котором он снова и снова приносит жертвы Венере.
Он чувствовал, как она пытается удержать ускользающую крепость его плоти, чтобы продлить это мгновение, но тщетно, и вот они, только что бывшие единым существом, разъединились, и теперь лишь его тяжелое дыхание и испарина на ее матовой коже свидетельствовали об их недолгом слиянии. Обменявшись воздухом, невидимыми токами, они распались и теперь уже снова могли существовать как два разных организма.
На ее лицо вернулось осмысленное выражение. Веки открылись, глазные яблоки вернулись на свои места. Она полежала минуту-другую, дожидаясь, когда успокоится его дыхание, потом провела рукой по его одряблевшей плоти, загадочно улыбнулась и встала. Она исчезла в ванной, оставив его одного. Через десять минут она появилась снова, одетая, причесанная – снова обаятельная девушка, ребенок с невинными глазами.
– Я ухожу, – сказала она чужим голосом и замерла между кроватью, на которой сидел он, и дверью.
Он не сразу понял, что означает ее поза ожидания. Пауза. Потом его осенило – он ведь должен расплатиться. Он не опустился до того, чтобы интересоваться стоимостью ее услуг, но теперь не знал, сколько должен ей дать. Он заглянул в бумажник, вытащил оттуда пять тысячных бумажек и, тушуясь, протянул ей. Много это или мало? То исступленное блаженство, что он испытал, стоило гораздо больше. С другой стороны, сколько может стоить один час девочки, даже если это девочка столь выдающихся качеств. Она, не пересчитывая, сунула бумажки себе в сумочку и, махнув рукой, направилась к двери.
– Постой, – окликнул он ее. Ему вдруг стало не по себе от мысли, что вот сейчас она уйдет, и он больше никогда не увидит ее, не поднимется на ту вершину, падение с которой столь незабываемо сладко. – Я пробуду здесь еще недели две, и я бы хотел…
Ему вдруг на ум пришел нашумевший в свое время фильм – сказка, герой которой сумел разглядеть в золушке принцессу. Он криво усмехнулся в душе, представляя себя в роли этакого провинциального Ричарда Гира, мелкого воротилы районного масштаба, спасающего с улицы заблудшую овечку. Да и девочка в роли его свиты в этом провинциальном городишке смотрелась бы довольно нелепо. Поэтому он отмел возможности, которые подсказывала ему «Красотка» и, помявшись, сказал:
