А днём я ещё более растеряна, чем накануне. Подолгу смотрю в одну точку, совсем позабыв про работу, и ловлю себя на мысли, что постоянно оглядываюсь на вход в отдел и словно жду чьего-то появления. От этого хочется снова и снова рассмеяться, сделать себе больно, заплакать в конце концов — что угодно, лишь бы перестать чувствовать себя настолько жалкой, почти нормальной в том смысле, который вкладывают в это слово большинство людей.
Это оказывается отвратительным: грустить, скучать, думать и переживать о ком-то, не напоминая себе, что так нужно делать, а просто испытывая столь разрушительные эмоции постоянно. Похоже на болезнь, на тяжёлую и долгую лихорадку, от которой тело ослабевает и неприятно ноет, а сознание размывается, как нарисованная мелками на асфальте картинка после дождя.
Я пытаюсь вспомнить, было ли со мной что-то подобное десять лет назад, но ничего не выходит. Несколько месяцев после фатальной ночи, его отъезда в столицу и оставленной им записки меня просто не было в живых, и всего мира больше не существовало. Не происходило никаких событий, люди не двигались и не разговаривали друг с другом, солнце не всходило по утрам и не уходило в закат. А потом прошёл мой день рождения, и лишняя привязанность, опасная жалость, болезненное доверие навсегда остались в тех запутанных, окончательно сломавших меня изнутри тринадцати. Жизнь снова пошла по заданной ей предсказуемой территории, не выбиваясь из расчётов и не выходя за диапазон предопределённых значений.
И когда новая ночь подкрадывается ко мне обманчиво-ласковой нежностью, я позволяю себе прикрыть глаза лишь на мгновение и переношусь прямиком в ад, скроенный из собственной совести и воспоминаний, от которых хочется орать в полный голос.
— Мы же прокляты, Маша, — весело смеётся Ксюша и кружится, позволяя подолу длинного свадебного платья взлетать вверх, оголяя её тонкие щиколотки и босые ступни, перепачканные землёй.
Белоснежное кружево невесомо порхает в воздухе, напоминая лишь утренний туман, лёгкую дымку, полупрозрачные лепестки высушенных цветов, медленно оседающие вниз. Только великолепное зрелище не вызывает должного восторга, и вместо этого во мне нарастает непонятная тревога.
Платье вспыхивает в одно мгновение, охватывая её ядовито-оранжевыми языками пламени. А она продолжает кружиться, кружиться, кружиться и визжит, как в одном из своих детских ночных кошмаров. Светлые волны волос выгорают дотла и разлетаются чёрным пеплом, кожа трескается и рассыпается, а кровавый, охваченный огнём силуэт продолжает свою неистовую пляску.
— Тише, тише, — шепчет мне на ухо низкий голос, и сильные руки перехватывают меня за талию и держат крепко, не давая броситься к ней навстречу.
Я дёргаюсь и в отчаянии зажимаю ладонями уши, чтобы больше не слышать этот пронзительный, невыносимый предсмертный крик. Упираюсь взглядом в кромешную тьму, испуганно трогаю пальцами мокрые от слёз щёки и закашливаюсь, потому что во рту всё болезненно пересохло, а горло сжимает панический спазм.
Долго стою у распахнутого настежь окна, успокаивая сердцебиение и восстанавливая дыхание. Копошусь на кухне, по рассеянности создавая слишком много шума. Убеждаю трущего спросонья глаза Ромку, что всё нормально, но скоро противоречу себе же, одалживая у него сигарету и зажигалку.
С первой же затяжки горькое тепло опускается вниз по глотке и забивает собой лёгкие, взгляд падает на маленькие хлопья пепла, любезно сдуваемые с сигареты порывом ветра, и я тут же отбрасываю от себя эту гадость, только досадливо морщась. Стою на балконе ещё несколько минут, лишь бы пройти мимо валяющегося на диване Ромки с максимально спокойным выражением на лице.
Меня злит, до невозможного злит, что до сих пор не получается придумать ничего толкового. И вместо плана действий, вместо последовательных шагов навстречу новой цели, — найти истину, — я предаюсь бесполезным страданиям и барахтаюсь в грязевой луже жалости и ненависти к себе.
Давай же, Маша, включи уже обратно свои мозги!
Решение приходит неожиданно. Вечером оно поджидает меня очередными длинными, угольно-чёрными волосками на дне ванной, хотя накануне я уже встречала несколько таких же в самых неожиданных уголках нашей квартиры.
— Рома, а у нас есть что-нибудь выпить? — он подрывается с дивана и щёлкает мышкой, заглушая игравшую на ноутбуке музыку до еле слышного шёпота, а потом округляет глаза, осознав мой вопрос, и спустя пару мгновений уже смотрит на меня сочувственно, понимающе, до противного нежно.
Отлично. Значит, даже моё ничего не выражающее лицо не испортит его представление о том, насколько мне должно быть херово.
— Нет, ничего… Я же вообще почти никогда, ну если пиво только, — стушевавшись, оправдывается Добронравов и почесывает светлый затылок.
— Но ты же знаешь того, у кого есть выпить? — спрашиваю прямо, ставя его в тупик и, кажется, немного пугая своей прозорливостью.
— Маш, ты можешь не говорить об этом Глебу? Я так понял, что он не будет рад, если узнает…
— Я в последнюю очередь собираюсь обсуждать с ним, с кем спит его сестра, — пожимаю плечами и прикусываю язык, с трудом удерживая в себе «но уверена, что он и сам уже об этом знает». Прохожу в комнату и впервые присаживаюсь на диван, залезаю на него с ногами и обхватываю себя руками, потому что знаю — сейчас этот жест будет выглядеть именно так, как нужно.
— Она неплохая, правда, — смущённо бормочет Ромка, — просто очень эмоциональная и вспыльчивая.
Они с Дианой возвращаются быстрее, чем меня успевает полностью охватить мандраж. Он — с розовыми от румянца щеками и нервным лёгким заиканием, она — с высокомерной улыбкой приглашённой на самое рейтинговое телешоу звезды.
— Это уже стало нормальным, — заводит Диана пафосную речь, пока Рома таскает из кухни кружки, которых очень кстати именно три, и откупоривает сразу обе принесённые ими бутылки вина. Меня так и подмывает спросить, неужели не нашлось ничего крепче, чтобы одной из нас точно удалось напиться, но в образ кроткой страдалицы это может и не вписаться. А я и так не сильна в актёрском мастерстве, научившись изображать только каменное изваяние. — С тех самых пор, как Глеб устроился к этому Войцеховскому, вокруг сплошной мрак. Ненавижу эту зажравшуюся скотину!
Охотно киваю головой, делая несколько скромных глотков, и исподтишка наблюдаю за тем, как Диана разом опрокидывает в себя половину кружки, скручивает в кривой пучок копну своих чёрных волос, подсовывает их под ворот свитера, несоразмерно огромного для её худощавой комплекции, и поправляет браслеты, скрытые под рукавами, но громко позвякивающие при каждом её движении.
Не сказать, что они с Глебом сильно похожи внешне, но всё равно есть что-то почти неуловимое, что выдаёт их родство. Только энергетика Глеба агрессивная, но притягательная и манящая, а у Дианы скорее отталкивающая, опасная, как сгусток ничем не сдерживаемой силы, которая может рвануть подобно бомбе в любой момент.
И красивой её не назовёшь, но острые скулы, круглые глаза и эти шикарные, колдовские волосы притягивают взгляд магнитом. А следом возникает желание взглянуть на неё снова и снова, пока не станет понятно: что именно с ней не так?
— Если я что не то ляпнула про твою сестру, не обращай внимание! — она взмахивает рукой, но на середине движения будто устаёт, и ладонь с глухим шлепком падает на обтянутые светлыми джинсами колени. — У меня со старшей сестричкой были такие отношения, что мы бы друг с друга кожу живьём содрали за счастье. Смутно представляю, что у кого-то бывает иначе.
Наверное, у кого-то и бывает. Моя сестра врала мне шесть лет подряд и намеренно держала подальше от денег, связей и возможностей, словно и правда не догадывалась, как мне жилось в той глуши вместе с её Пашей.
Я же кремировала её тайком от бабушки, положив в гроб урну с прахом. Из какого-то необъяснимого садистского желания отомстить за то, что она меня не понимала, не слышала и не слушала, давно не пыталась поддержать и, пожалуй, ещё и за то, что посмела умереть и оставить меня совсем одну расхлёбывать всё то дерьмо, что успела натворить за свою короткую жизнь.
