Какого хрена ты ждёшь от меня, Кирилл? Раскаяние? Благодарность за полученный оргазм? Предложение подрочить тебе, чтобы не оставаться в должниках?
Мне бы упиваться тем, как его собственный опрометчивый поступок сдвинул распределение сил между нами. Больше он не выглядит победителем. Не выглядит даже как человек, способный перешагнуть через вдруг проявленную слабость и постараться сделать вид, словно это ничего не значит.
Только разве я чем-то лучше?
Подглядываю за ним исподтишка. Впрочем, это такая глупость: без всякого сомнения Зайцев чувствует на себе мой взгляд так же остро, как я ощущаю его. И вместо самого выигрышного пренебрежения или хотя бы заезженного презрения в его адрес на моём лице проявляется злость.
Злость на него, затеявшего какую-то глупую игру между нами и не сумевшего рассчитать последствия. Злость на себя, до последнего прикрывавшую свои настоящие желания, — и эти дрянные, отвратительные, никому не нужные чувства, — за обычную жажду переиграть его. Злость на обстоятельства, вынуждающие переступить через все принципы и признать, что никакой игры на самом деле не существует.
Это всё наша жизнь. С каких-то неведомых пор ставшая одной на двоих, как рассвет, как кружка со сладким чёрным кофе, как полгода воспоминаний, растянутых на десять лет разлуки.
При других вводных данных эту задачку получилось бы решить в несколько простых действий. А теперь, сколько ни крути, какие формулы не подставляй, раз за разом получается только чёртов неправильный ответ.
И он всем своим существованием спутывает и без того разрозненные, надорванные и разбросанные мысли, и каждый слишком громкий, гневный, резкий его выдох — как короткое замыкание, после которого мне приходится уйти на вынужденную перезагрузку, напрочь сбивающую работу всех ранее отлаженных и идеально функционирующих программ. Тут уже не до составления алгоритмов, не до каких-то расчётов — лишь бы не сбились самые жизненно важные настройки.
Потому что я вижу эти загорелые пальцы со слегка покрасневшими, оббитыми костяшками, и чувствую их стальную, властную, будоражащую хватку на своём горле, ощущаю шероховатости на подушечках и кровоточащие порезы под своим языком, до сих пор словно выгибаюсь под их толчками внутри себя и напрочь забываю, как дышать.
Как мыслить, как разговаривать, как жить в этом ёбаном мире, где я не в состоянии справиться с собственными эмоциями, желаниями и воспоминаниями.
— Маша? — на голос Глеба я реагирую неохотно, отрываю взгляд от таблицы, что светится во весь экран вот уже неприлично долгое время, и перевожу на него, только усилием воли сдерживаясь от хамского «чего тебе?».
Оно и к лучшему: судя по выжидательно-удивлённому выражению на лице Глеба и нервно ёрзающему на стуле Ромке, мне следует напрячься и понять, что происходит в мире реальном, пока мысленно я всё ещё в купе, слишком тесном для двоих ненавидящих друг друга людей.
— Тебе сколько раз нужно повторить, чтобы дошло? — цедит Кирилл, выпячивая свой гнев наружу слишком открыто и демонстративно, чем прилюдно расписывается в собственной беспомощности.
Зря, Кирилл. Зря ты вообще пришёл после всего, что мы натворили.
Мне неожиданно хочется потянуться ему навстречу. Только проще отгрызть себе руки, чем поддаться порыву и накрыть своей ладонью его пальцы, подрагивающие от ярости, почти сжимающиеся в кулаки. Лучше выколоть себе глаза, чем каждым чересчур долгим, жадно-облизывающим, унизительно-заботливым взглядом на него кричать о своей зависимости.
— Зачем что-то говорить, если можно просто написать записку, а, Кирилл? — мне до последнего кажется, что удаётся поддерживать прохладно-равнодушный тон, но на его имени голос ломается, трескается как тонкий лёд под ногами, выбивая из меня испуганно-отчаянный вскрик.
Это последнее, что следовало бы вспоминать. Последнее, что следовало говорить ему. Пронесённая сквозь годы и никуда не испарившаяся обида на него, самая позорная, ничтожная, унизительная из всех возможных.
Почему ты выбрал не меня?
И я знаю лишь один способ справиться с этим невыносимо болезненным ощущением уязвимости: утянуть его на дно вслед за собой.
— Или писать нормально ты до сих пор не научился? — злобно выплёвываю из себя, стараясь не отводить взгляд от его расширившихся в изумлении глаз. — Тогда хотя бы напечатай.
Быстро. Сильно. Метко.
Зайцев реагирует именно так, как я предполагала: ступором и шоком. Мелькающим на слегка побледневшем лице страхом, с которым десяток лет назад встречал придирки учителей и насмешки учеников, находящих очень забавным, что выпускник школы пишет со скоростью второклассника и делает абсурдно-нелепые ошибки даже в самых простых словах.
Меня не охватывают торжество или удовольствие от того, как он растерян. Ткнуть его в дисграфию — то же самое, что напомнить человеку в инвалидной коляске о неспособности ходить.
Так низко, отвратительно, безжалостно, что к горлу подступает плотный комок тошноты, и во рту чувствуется противный, кисловато-солёный привкус земли с самого низа ямы, куда я только что свалилась.
Как далеко ты готова будешь зайти, Ма-шень-ка, пытаясь сбежать от себя?
— Оставлять записки было весело только пока не сдохла твоя сестричка, — он берёт себя в руки быстро, одним резким движением головы в сторону словно смахивает с себя паутину потерявших актуальность эмоций, отправляет мне надменно-презрительную усмешку.
Ему нет смысла стараться. Я уже давно презираю себя на самый максимум возможного.
— Не пойти ли тебе нахер, Кирилл? — закрываю ноутбук, почти промахиваясь пальцами по его краю, что только играет мне на пользу: вместо изначального громко-истеричного хлопка крышка опускается демонстративно медленно.
— Сидеть! — рявкает он и упирается ладонями в стол, заметив как я отодвигаюсь вместе со стулом.
— Собаку себе заведи, чтобы её дрессировать, — моя кривая ухмылка и неторопливые, почти заторможенные движения наверняка выглядят как способ сохранять спокойствие.
Пусть так. Ведь на самом деле моё сердце стучит быстро и лёгкие жжёт подступающим приступом дикой паники, и я рада нерасторопности Ромы, растерявшегося от разворачивающейся сцены и не успевшего вовремя отодвинуться, потому что в ожидании возможности пройти мне приходится схватиться за спинку своего стула. Так проще не упасть от первого же резкого рывка вперёд, не выбежать из этой чёртовой кухни, не впиться в себя ногтями, чтобы срывать кожу шматками.
— Давайте просто сходим на перекур… — начинает Глеб наигранно бодрым голосом и хлопает в ладоши, пытаясь отвлечь на себя внимание.
— Только попробуй выйти за порог этой квартиры, и ты навсегда вернёшься в свой сраный зажопинск! — вибрирующий от гнева голос Кирилла проносится по комнате ураганом, сносит жалкую попытку разрядить обстановку, бьёт по Роме, вынуждая его испуганно отшатнуться в сторону, и добирается до меня уже затухающими волнами.
Только смерть могла бы остановить меня от того, чтобы обернуться и взглянуть в его лицо. В подробностях рассмотреть то, что четыре года назад не позволили темнота и собственная гордость. Увидеть того заносчивого, граничащего между помешательством и вседозволенностью Кирилла Зайцева, который запугал меня и вышвырнул ночью на обочине огромной дороги.
Я ненавидела его за этот поступок три с половиной года. Я пыталась разобраться, чего же он на самом деле тогда добивался, все последние пять месяцев.
И теперь это стало необходимостью. Зависимостью. Блядской, никак не вытравливаемой из моей души радостью, — видеть, как он доведён до предела терпения и возможностей, сбит с толку, уязвим не меньше меня и испуган.
— Как Ксюша? Мёртвой? — уточняю с ненормально широкой улыбкой, не слезающей с губ с того самого момента, как мне удалось отчётливо понять, услышать, увидеть, что именно он так боится потерять.
— Даже не сомневайся! — его ответ вызывает у меня громкий, искренний, весёлый смех, под аккомпанемент которого я разворачиваюсь на пятках и демонстративно ухожу. Дверь на кухню уже закрывается за моей спиной, но его угрожающе-дрожащее «Маша!» успевает юркнуть в тонкую щель и последовать следом до спальни, где обессиленное и покрывшееся испариной тело двигается будто обособленно от разума и ничком падает на кровать.
