– Что ты имеешь в виду? – ворчит он гневно.
– Я имею в виду то, что ты должен прекратить волноваться за то, что еще не произошло. Я имею в виду то, что ты должен позволить остальным спокойно жить и должен понять, что не всем нам нравится одно и то же. Я имею в виду то, что ты должен смириться с тем, что Флин – ребенок и ему нужно научиться сотне вещам, которые…
– Хватит!
Я нервно заламываю руки при виде его раздраженного лица и спрашиваю:
– Эрик, разве ты не скучаешь по мне? Тебе меня не хватает?
– Скучаю.
– Тогда почему я здесь? Прикоснись ко мне. Поцелуй меня. Почему ты так долго ждешь, чтобы поговорить со мной и попытаться, скрепя сердце, простить меня? Черт возьми! Я же никого не убила. Я человек и совершаю ошибки. Да, не говорить о мотоцикле было ошибкой. Я должна была тебе о нем сказать. Но, послушай, я разве тебе запретила ездить на стрельбища? Нет, ведь так? А почему я тебе этого не запретила, несмотря на то что ненавижу оружие? Все очень просто, Эрик. Потому что я люблю тебя и уважаю твои интересы, хотя мне это не по душе. А что касается Флина, ты действительно сказал не трогать скейтборд, но этого захотел сам ребенок. Мальчику нужно было научиться тому, что делают его одноклассники, чтобы показать тем, кто называет его «китайским дерьмом, слабаком, трусом», что тоже многое умеет, чтобы стать одним из них и иметь этот чертов скейтборд. Не говоря уже о том, что мальчику нравится одна девочка из класса и он хочет произвести на нее впечатление. Что, ты не знал об этом? – Он отрицательно качает головой, а я продолжаю: – А что касается твоей матери и сестры, они попросили меня ничего тебе не говорить, просили, чтобы я сохранила все в секрете. И я хочу спросить тебя: когда мой отец держал в секрете то, что ты купил в Хересе дом, я что, тоже должна была на него разозлиться? Я должна была забросать его камнями? Да ну, я тебя умоляю… Я сделала лишь то, что делают в каждой семье: хранила маленькие секреты, чтобы поддержать друг друга. А насчет Бетты, о ужас! Каждый раз, когда я вспоминаю, что она трогала тебя при мне, во мне просыпается демон. Если я снова об этом узнаю, то оторву ей лапы, потому что…
– Замолчи! – разъяренно кричит Эрик. – Я уже достаточно выслушал.
Его слова меня возмущают, но я не в силах остановиться.
– Ты ждешь, чтобы я уехала, так?
Он удивлен моим вопросом. Но я довольно хорошо его уже знаю и вижу это в его взгляде. Не дав ему времени на ответ, я в истерике спрашиваю:
– Почему ты сказал Флину, что будет лучше, если я отсюда уеду? Возможно, ты об этом меня попросишь и готовишь к этому мальчика?
Он ошарашенно на меня смотрит:
– Я не говорил этого Флину. Что ты такое несешь?
– Я тебе не верю.
Он не отвечает. Он очень долго на меня смотрит и в конце концов говорит:
– Джуд, я не знаю, что с тобой делать. Я люблю тебя, но ты доводишь меня до бешенства. Ты нужна мне, но ты меня разочаровываешь. Я обожаю тебя, но…
– Ты скотина!..
Он встает из-за стола и с раздраженным видом восклицает:
– Хватит! Не смей меня больше оскорблять.
– Скотина, скотина, скотина!
Мама дорогая, я так взвинчена! Я столько дней молчала, и теперь я словно цунами.
Он гневно на меня смотрит. А я, расхрабрившись, ехидно упрекаю его:
– Тебе стоило бы сменить имя на дон Совершенство. Почему бы нет? Разве ты не совершаешь ошибок? О нет! Сеньор Циммерман – Бог!
– Ты могла бы помолчать и выслушать меня? Я хочу тебе кое-что сказать и попросить, чтобы…
– Попросить, чтобы я уехала? Тебе достаточно того, что я не выполнила какое-то правило? Достаточно, чтобы снова вычеркнуть меня из своей жизни?!
Он не отвечает. Мы сражаемся взглядами.
Я хочу его поцеловать. Я хочу его. Но сейчас не тот момент. И вот открывается дверь и на пороге кабинета появляется Бьорн с бутылкой шампанского в руках. Он смотрит на нас, и, прежде чем он что-то сказал, я подхожу к нему, обнимаю его за шею и целую в губы. Засовываю ему в рот свой язык, отчего у него широко открываются глаза. Он не понимает, что это я вытворяю. И когда я от него отлипаю, гневно смотрю на Эрика и перед недоуменным Бьорном говорю:
– Я только что нарушила твое важное правило: с этого момента мои губы больше не твои.
Невозможно описать выражение лица Эрика. Он не ожидал от меня такого. И перед ошарашенным Бьорном заявляю:
– Я облегчу тебе задачу. На этот раз тебе не нужно меня выставлять, я сама ухожу. Я заберу все свои вещи и навсегда исчезну из твоего дома и твоей жизни. Ты меня утомил. Я устала оттого, что должна что-то скрывать от тебя. Устала от твоих правил. Устала! – кричу я. – Но перед тем как выйти, я, еле дыша, тихо произношу: – Я лишь попрошу тебя выполнить одну мою просьбу: нужно, чтобы твой самолет отвез меня, Трусишку и мои вещи в Мадрид. Я не хочу засовывать собаку в клетку и в багажный отсек самолета и…
– Почему ты не помолчишь? – яростно ругается Эрик.
– Потому что мне не хочется.
– Ребята, пожалуйста, успокойтесь, – просит Бьорн. – Я думаю, что вы преувеличиваете и…
– Я молчала четыре дня, – прерываю я Бьорна и, глядя на Эрика, говорю: – И тебя не волновало, о чем я думала и что я чувствовала. Тебя не волновали ни моя боль, ни мой гнев, ни мое отчаяние. Поэтому не проси меня сейчас помолчать, потому что я не собираюсь больше это делать.
Бьорн в шоке наблюдает за нами, а Эрик тихо говорит:
– Почему ты говоришь столько глупостей?
– А для меня это не глупости.
Между нами висит невероятное напряжение, и мы сердито смотрим друг на друга. Потом мой немец спрашивает:
– Почему ты собираешься забрать Трусишку?
Разгоряченная, я подхожу к нему:
– А в чем дело? Ты собираешься бороться за его опеку?
– Ни ты, ни он – вы не уедете. Забудь об этом!
И я тогда поднимаю подбородок, убираю волосы с лица и тихо говорю:
– Хорошо. Я вижу, что ты не собираешься мне помочь с твоим чертовым самолетом. Отлично! Трусишка остается с тобой. Я найду способ забрать его, потому что я не собираюсь засовывать его в клетку. И чтобы ты знал, в воскресенье я уезжаю!
– Ну и катись, черт побери! Уезжай! – не контролируя себя, орет Эрик.
Не проронив больше ни слова, выхожу из кабинета и чувствую, что мое сердце снова разбито.
Ночь я провожу в своей комнатке. Эрик не ищет со мной встречи. Он не волнуется за меня, и это меня полностью и окончательно лишает сил. Я добилась своей цели. Я облегчила ему задачу, и теперь не он выгоняет меня из дома и из своей жизни. Лежа на коврике вместе с Трусишкой, смотрю в окно и понимаю, что моя красивая история любви с красивым немцем закончилась.
На следующий день, когда Эрик уезжает на работу, я чувствую себя разбитой. Коврик, конечно, хороший, но моя спина ноет от боли. Когда я захожу в кухню, Симона, не подозревая о моей боли, здоровается со мной. Я молча пью кофе, а потом прошу ее присесть рядом. Когда я рассказываю ей, что собираюсь уехать, ее лицо искажается и впервые за все время, что я провела здесь, я вижу, что женщина безутешно плачет. Она обнимает меня, а я обнимаю ее.
