Уже год назад старое и больное сердце громко постукивало в такт непонятным размеренным шлепкам, отчетливо доносившихся со стороны соседского домика, где и обитала Антонина. Луна висела узким серпиком, (уличного освещения в их дачном товариществе отродясь не бывало), но даже в полумраке смутные очертания чего-то стройно-белого лишь подталкивали к явной догадке: прямо возле крыльца Антонина сильно и старательно кого-то стегала. Судя по звукам — ремнем. Из других звуков доносилось только резкое придыхание самой Антонины и ее отрывистые, короткие приговорки:
— Вот! Вот тебе! Вот!!
Потом хлопнула дверь, на мгновение обрисовав мелькнувшую тень с длинными волосами, и бедное больное сердце Льва Василича пол-ночи лихорадочно стучало от воспоминаний и непонятной обиды.
Обида обрисовалась сильней и понятней позже, когда недели через две история повторилась, лишь с небольшим изменением сценария — намахавшись ремнем, Антонина прошла к бочке с водой, зачерпнула ведро и с шумом ухнула сверху на то стройное и белое, что неподвижно и покорно дожидалось, вытянувшись на черной траве у черного ночного крыльца. И в дверях мелькнуло уже без взмаха волос — понятное дело, мокрые…
Отчего обидно? — спрашивал сам себя Лев Василич и себе же отвечал: почему ЭТО досталось Антонине? Сам себе и отвечал — а кто же к тебе, пню старому, пойдет, кому ты нужен? А тут женщина и женщина, дело попроще и не так, чтобы… Чего «чтобы»? Запутался, махнул рукой сам на себя, и потом делал вид, что верит путаным объяснениям Антонины. По ее словам выходило, что девушку сначала зовут Наташа, потом она стала Дашей, превратившись из племянницы в «дочку бывшего мужа, ну который моряк, гад, бросил, все мужики сволочи-наливай еще…». Наташа-Даша сначала была школьницей «под выпуск» (угу, в июле-то…), потом внезапно оказалась на третьем курсе института и завалила сессию, потому надо «ума вправить…» (ну да, сессии у них всегда в августе…). Потом наверное не сдала сессию, работая кассиршей в супермаге, где все к девке пристают, сволочи, грешки оно такое дело, надо в строгости племянницу держать…
Антонина искренне верила в каждый свой рассказ, сопровождаемый рюмочной приговоркой «краев не видишь?» и даже забывала со временем заговорщицки пришептывать — «ты того, языком не болтай, а то наплетут невесть чего». Чего там было «плести», было непонятно — из всех приездов Даши «держание в строгости» на дворе было раза два-три, все остальное явно происходило внутри сторожки. До появлений Даши дела не было никому — да и Лев Василич оказался невольным свидетелем (точнее — слушателем) лишь потому, что единственный из дачного окружения так плотно соседствовал с домиком сторожа и огородом при нем.
x x x
Антонина даже руками всплеснула:
— Ну как при чем? Ты ж мою девочку знаешь, она тебя знает… Человек ты рассудительный, она тебя уважает, да и как без мужской руки, надо значит надо, стесняться тут нечего, а то чего она привезет, у себя пока поставь, я потом заберу.
— Ну… не знаю, — еще раз пожал он плечами, действительно не понимая, как Антонина умудрится повернуть ситуацию к обоюдному (хм… тройному…) удовлетворению.
— Так я как раз на той же электричке поеду, увижу ее на станции, все обскажу, она сама тебе все скажет, и уговаривать тебе ее не надо.
— Да я и не собираюсь никого уговаривать, — растерянно соврал Лев Василич.
Антонине до его переживаний и надежд дела никакого не было — она ушла, как только убедилась в главном: то, что принесет Даша, будет сохранено для нее в полной целости.
Льву Василичу было глубоко без разницы, что и сколько принесет на сей раз в объемистой сумке Даша, она же Наташа, она же племянница, она же студентка или кассир. Ему хотелось просто еще раз увидеть эту девушку, услышать негромкий грудной голос, и снова, как в тот раз, поежиться под ее оценивающим, внимательным взглядом. ТОТ раз — это когда они нос к носу столкнулись на опушке соседней рощи — он с корзиной толстеньких подберезовиков, она — с толстеньким пучком ровных ивовых лоз.
Слегка покраснела, узнав, но глаз не отвела, лишь чуть посторонилась, словно пропуская на тропинку. Он кашлянул, кивнул на пучок:
— Не много?
Она покраснела сильней, но все-таки серьезно ответила:
— Да, сегодня много.
— Классика все-таки березовыми…
Чуть пожала плечами:
— Мне сказали — ивовыми.
— Ну, удачи тебе. И терпения.
— Спасибо.
И вдогонку он услышал:
— А вы… хороший!
Обернулся, чтоб переспросить, почему это вдруг стал «хороший», но она торопливо удалялась, аккуратно держа в руках «не березовые, а ивовые, которыми сказали»…
«Старое и больное сердце» стучало в тот вечер сильно и старательно — но на улице так никто и не показался. А надеяться, что он через стены услышит звуки ивовых прутьев, было нелепо. Лев Василич это прекрасно понимал, но все же… все же…
x x x
…Лезть под нижние ветки смородины было трудно, Лев Василич сдержанно матерился, упрямо пытаясь довести начатое до конца. И вздрогнул, когда негромкий грудной голос послышался откуда-то сзади и сверху:
— Давайте я обрежу… я умею!
Неловко, из-под куста, обернулся.
Даша.
Прикусив нижнюю губу и чуть склонив голову, серьезно смотрит на него. Толстенная сумка — чуть дальше, на меже между грядками. Короткий плащик, открытые выше колен ровные аккуратные ножки в телесного цвета чулках, аккуратные полусапожки. Скромная, совсем обычная, невысокая пай-девочка, которая действительно может быть и студенткой, и школьницей, и кассиршей и… да хоть водопроводчицей!
Выбрался из смородины, так же серьезно ответил:
— Спасибо. Ты гибкая, у тебя и вправду лучше… но — пока давай в дом. Переодеться же надо. Или ты в чулочках таких по веткам полезешь?
Даша сдержанно улыбнулась:
— Конечно, переоденусь. Спасибо.
В доме замялся, перебирая в уме и на вешалке то, что можно предложить для переодевания, она поняла правильно и снова мелькнула чуть виноватой улыбкой:
— У меня костюм с собой, толстый, спортивный.
— Конечно. Иди в комнату, — распахнул дверь туда, где млела теплом небольшая, но добротная печка. — Кстати, пакеты или что там для Антонины, поставь вон туда, под лестницу. Не трону.
Улыбнулась чуть шире:
— Конечно, не тронете. Вы на алконавта никак не похожи.
— Хм… А Антонина похожа?
— Она и есть, — легкое пожатие плечами, как тогда, на опушке. — Чего самим себе врать…
— Ладно, о третьих не будем, — изобразил нечто вроде полупоклона и, когда она вжикнула молнией на сумке, прикрыл дверь, предоставляя ей возможность переодеться.
